Федор и сам часто замечал, что по ночам отец подолгу не уходит к себе, бродит по дому, по десять раз проверяя, заперты ли двери. Ну и что – стариковская бессонница дело обычное, равно как и страсть поговорить. С некоторых пор на Петра Ивановича нападала странная говорливость. Речь его делалась громкой, быстрой, движения порывисты, суетливы. Все чаще во время своих монологов он говорил об «ответственности». Своей персональной ответственности за все и вся. Эта тема в монологах отца приобретала по-настоящему болезненный характер. Петр Иванович винил себя во всем, о чем только мог вспомнить. Даже то, что происходило на улицах города, явилось, как он говорил, следствием какой-то его ошибки. Попытки Федора или Капы разубедить его, успокоить вызывали бурный протест, он обижался, замыкался в себе, и на смену говорливости приходило угрюмое молчание…

До поры отцовские чудачества казались все же безобидными, Федор списывал их на возраст, на пережитые потрясения (тут и у молодого могут сдать нервы) и не придавал им значения.

Но однажды о странном поведении отца с ним заговорил Шерышев. Липа так же часто, уже на правах родственника, бывал у них в доме и, быть может, даже больше, чем сам Федор, общался с Мельгуновым-старшим – они вместе работали над очередной книгой. Именно об их совместной работе и заговорил Олимпий Иванович, но рассказ его почему-то свернул в другое русло. Вновь зазвучала болезненная тема ответственности. Видно, Липе тоже досталось. Его вопрос прозвучал как гром среди ясного неба, пугающе-неожиданно. Федор попытался было возразить, но тотчас понял, что деликатный Шерышев никогда не стал бы его тревожить необоснованными подозрениями. Перед глазами Федора замелькали воспоминания. Все эти мелочи, пустяки, несуразности в поведении отца, которым он не придавал значения, стремительно соединились в его воображении в устрашающую картину, заставившую его содрогнуться. Навязчивая идея, мания, душевная болезнь, помешательство… то, что всю жизнь так пугало отца, чего он боялся больше всего…

Федора бросило в жар, он стоял, бессмысленно глядя на Липу, и не мог произнести ни слова, фразы будто застряли у него в горле. Прошло несколько минут, прежде чем он, справившись с потрясением, хрипло выдавил из себя:

– Липа, боже мой… что нам теперь делать?

– Думаю, нужна консультация врача. Для начала можно обратиться к доктору Домнову… он вхож в дом, его визит не вызовет у Петра Ивановича лишних вопросов.

– Да-да, это ты правильно… хотя он же интернист, а тут нужен… – Федор остановился, не решаясь произнести слово «психиатр».

– Федя, я постараюсь, обещаю, постараюсь найти опытного специалиста. Сам понимаешь, нынче это затруднительно.

Вслед за визитом доктора Домнова пришел его старинный университетский однокашник, специализирующийся на душевных болезнях. Выводы были неутешительны. Сознавая свое бессилие, Федор, Капа и Шерышев смирились с ужасным, но неизбежным…

* * *

К ночи мороз усилился, но Федор продолжал стоять на ступенях у парадного, все никак не решаясь вернуться домой, и напряженно вглядывался в темноту. Перед ним были заснеженный двор и пустынная улица. Чтобы согреться, он похлопал себя руками по плечам и попрыгал с ноги на ногу. Но вот в неясном свете луны мелькнул силуэт человека. Под ногами захрустел снег.

– Отец, – негромко крикнул Федор.

– Это я, я, сынок, – донесся из темноты голос того.

Торопливым шагом Петр Иванович прошел через двор и приблизился к Федору.

– Отец, ну где же ты был? Мы тебя совсем потеряли, измучились, не знаем, что и думать! Семеновна искала тебя у Липы. Господи! А где твоя шапка?

Петр Иванович запыхался от быстрой ходьбы и тяжело дышал, он был очень оживлен и даже попытался шутить:

– Эх, Федя, Федя, была бы голова, а тюбетейка найдется.

– Папа, мороз под тридцать, какая тюбетейка? Пойдем скорее в дом, простудишься. – Федор обнял отца за плечи и повел его в подъезд. – Уходишь из дому, никого не предупредив, пропадаешь неизвестно где. Ну что за ребячество! Посмотри, что в городе делается!

Уже не в первый раз Федор бранился и выговаривал отцу за его непонятные отлучки из дому, которые стали происходить все чаще и чаще. Сегодня его не было почти целый день. И они с Капой места себе не находили. Федор обошел всех соседей, Семеновна ходила к Шерышеву, тот сбегал в университет и еще по двум адресам…

– Папа, да что с тобой, наконец! Ты будто меня вовсе не слышишь! – закричал Федор на него.

– Феденька, не кричи. Видишь, я цел и невредим. Смотри-ка, что я Капе принес. – Петр Иванович извлек из кармана пальто несколько картофелин и луковицу и с довольной улыбкой посмотрел на сына. Слезящиеся от мороза глаза его лучились счастьем. – Видишь, я тоже кое на что еще гожусь… не все одной Семеновне на толкучке мерзнуть.

– Это все, что дали за твой бобровый «пирожок»?

– Отчего же! Еще кулек крупы!

– Папа, обещай мне, пожалуйста, что ты больше не будешь без предупреждения уходить из дома.

– Конечно-конечно, Феденька, обещаю. Ты, друг мой, только не расстраивайся. Я ведь понимаю, что со мной вам с Капой одни хлопоты. Прости меня, сынок. Бессмысленный я какой-то стал, бессмысленный, бестолковый и вздорный старик…

– Папа, не то, не то ты говоришь! Мы же волнуемся, – перебил его Федор и, заметив, что отцу тяжело идти, предложил остановиться и перевести дух. – Отдышись, папа, давай постоим.

– Хорошо, сынок, постоим, постоим… поглядим друг на друга. Какой ты, однако, у меня взрослый стал. Мне почему-то кажется, что мы с тобой давно не виделись…

– Папа, опять не то! – попытался возразить Федор.

– Нет, Феденька, ты не перебивай. Я понимаю, что все это мне только кажется. Просто ты очень занят и слушать меня не хочешь… А мне, знаешь ли, давно надо с тобой поговорить… об одном деле. Даже очень хорошо, что мы теперь тут с тобой одни. Я же ведь, Федя, очень виноват перед тобой и перед Капой, разумеется, тоже… – Жалкий и какой-то униженный вид отца, просящие интонации в его голосе не оставляли шанса возразить. И, несмотря на зреющий внутренний протест, так как он уже не раз выслушивал эти так называемые признания Мельгунова-старшего, Федор был не в силах ему отказать и приготовился слушать.

– Вот и славно. Только теперь не соображу, с чего хотел начать… Боже ты мой! Тяжело, знаешь ли, признаваться в том, что подлец. Да-да, ведь отец твой совершенно бесчестный человек, по-другому не назовешь. Помнишь ту золотую вещицу, что я из последней экспедиции-то притащил? – Отец заговорщицки придвинулся ближе, губы его растянулись в саркастической улыбке, смотреть на которую Федор не смог и прикрыл глаза. – Запятнал я ею руки, сынок, можно сказать, украл! Оттого она и карман теперь жжет. Не простая эта вещь оказалась. Признаться, я и сам сразу не догадался. Но все зло от нее пошло. С ноября 16-го, когда вы с Липой меня на вокзале встречали. Неужели не помнишь? Разве я мог предвидеть, что такое начнется? Впрочем, индульгенций себе не прошу, вся вина только на мне.