Госпожа Зофия супружеского приказа не пожелала услышать, а господин Бразович плюхнулся в кресло, поставив меж колен Тимею, и угодливо оглаживал ее волосы своими вечно сальными ладонями.

-А друг мой любезный, славный паша и казначей, - где же он?

- Он умер в дороге, - тихо ответил Тимар.

- Что-о? Вот беда! - произнес господин Бразович, пытаясь придать свое округлой физиономии вытянутую форму, и вдруг убрал руку с головы девочки. - Но других-то бед с ним никаких не случилось?

Странный вопрос! Однако Тимар разгадал его смысл.

- Имущество свое он доверил мне с тем, чтобы я вручил его вам вместе с дочерью. Али Чорбаджи просил вас быть названым отцом его дочери и попечителем его имущества.

При этих словах господин Бразович вновь расчувствовался: обеими руками обхватил голову Тимеи и прижал к своей груди.

- Она мне словно кровное дитя! Я так и буду считать ее своей родной дочерью.

И - чмок, чмок! - вновь принялся терзать безвинную жертву своими поцелуями.

- А что это у тебя в ларце?

- Наличные деньги, которые мне надлежит вам передать.

- Ах, Михай, да это же просто замечательно! Сколько тут?

- Тысяча золотых.

- Как? - вскричал господин Бразович, оттолкнув от себя Тимею. - Всего-навсего тысяча? Михай, ты украл остальное!

По лицу Михая пробежала тень.

- Вот завещание покойного, писанное его собственной рукою. Он пишет, что оставляет тысячу золотых наличными, остальное вложено в судовой груз, то бишь в десять тысяч мер чистой пшеницы.

- Ах так? Ну это другое дело! Десять тысяч мер чистой пшеницы по двенадцать форинтов тридцать крейцеров за меру это будет сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, дочка, садись ко мне на колени; небось умаялась с дороги? Наказывал мне еще что-нибудь мой дражайший, незабвенный друг?

- Он поручил мне передать вам, чтобы вы самолично присутствовали, когда станут опорожнять мешки: боялся, как бы не подменили зерно.

-Как же, как же, прослежу самолично! А где судно с зерном?

- Неподалеку от Алмаша, на дне Дуная.

- Как это- на дне? Что за чепуху ты несешь, Михай?

- Судно наскочило на топляк и затонуло.

Господин Бразович оттолкнул Тимею и в сердцах вскочил с места.

- Мое замечательное судно, доверху груженное отборным зерном, затонуло? Ах разбойники, ах душегубы! Небось все пьяные были в стельку? Ну, вы мне за это дорого поплатитесь! Рулевого велю заковать в железа, а остальные от меня и гроша ломаного не дождутся. С тебя же, Михай, взыщу залог - плакали твои десять тысяч форинтов. Судись - не судись, назад не получишь!

- Цена вашему судну всего шесть тысяч, и оно со всем снаряжением застраховано в триесткой страховой компании, - невозмутимо ответил Тимар. - Так что вы никакого ущерба не потерпели.

- Не твое собачье дело! Я с тебя потребую компенсации за lucrum cessans[8]. Знаешь, что это такое? Ну коли знаешь, так сообразишь, что все твои десять тысяч до последнего крейцера уйдут на покрытие моих убытков.

- Ну это уж моя забота, - спокойно возразил Тимар. Об этом мы в другой раз потолкуем, дело терпит. Зато надобно спешно решать, как быть с затонувшим грузом. Ведь чем дольше зерно под водой останется, тем больше убыток будет.

- Плевать я хотел на это зерно!

- Стало быть, не желаете его принять. Не желаете самолично присутствовать, когда мешки будут опорожнять?

- На черта мне это нужно! Какого дьявола я стану делать с этой горой подмоченного зерна? Не переводить же десять тысяч мер пшеница на крахмал или солод? К черту ее!

- Черту она тоже не нужна, но пшеницу, во всяком случае, следует предложить к распродаже, окрестные мельники, владельцы фабрик, откормщики скота купят, да и крестьяне хоть по какой-нибудь цене возьму на посевное зерно. Судно ведь и так разгружать придется. Хотя бы какую-то часть денег вернем.

- Ах денег!.. (Заветное словцо вопреки ватным затычкам достигло-таки купеческого слуха.) Ну хорошо. Выдам я тебе завтра утром письменное поручение объявить к распродаже пшеницу, всю чохом.

- Желательно сегодня, чего же до завтрашнего дня добру портиться!

- Да сам Господь бог не заставит меня вечером бумаги составлять.

- Я загодя обо всем позаботился. Вот готовое поручение, вам только нужно подписать. Перо и чернила у меня тоже при себе.

Последняя фраза заставила госпожу Зофию вмешаться.

- Не вздумайте в моей комнате чернилами пачкать! - взвизгнула она. - Здесь ковер на полу постелен. Ступай, муженек, к себе в комнату и брызгай чернилами, сколько угодно! И не смей здесь с челядью ссориться, я этих холуйский перебранок у себя не потерплю. Это моя комната!

- А дом этот - мой! - возопил всемилостивейший господин.

- А Комната - моя!

- Здесь я хозяин!

- А я - хозяйка!

Эти крики и визг принесли Тимару известную пользу: господин Бразович сгоряча, дабы показать, что он - истинный хозяин в доме, схватил чернильницу и подписал поучение на распродажу.

Но после того как Тимар получил бумагу, супруги дружно на него накинулись и - один басом, другая - визгливым голосом - вылили на него такой ушат хулы и грязи, что впору было снова нырять в Дунай отмываться.

Правда, госпожа Зофия прохаживалась насчет Тимара обиняками: бранила вроде бы мужа, как-де, тот не боится доверять этакому грязному оборванцу, нищему пропойце. Отчего не послать на распродажу кого-нибудь другого из своих судовых комиссаров? Ведь этот прихватит денежки, да и был таков, пропьет или в карты спусти, разве можно положиться на такого ненадежного человека?

А Тимар под этим яростным шквалом обвинений держался с тем же спокойствием, с каким у Железных Ворот противостоял жестокому ветру и грозным молниям.

Но вдруг заговорил и он;.

- Желаете принять наличные деньги, что принадлежат сироте, или мне передать их городской попечительской управе? (Слова эти явно напугали господина Бразовича.) Если желаете, пойдемте в ваш кабинет и уладим все дела там; я ведь тоже не люблю холуйских перебранок.

От такой неслыханной грубости и хозяин дома, и хозяйка вмиг онемели. Обычно это средство успешно действует на всех горлопанов: заставь их принять из рядную порцию грубости, и они вмиг излечатся. Оба супруга тот час угомонились. Бразович, взяв подсвечник, сказал Тимару: "Ну, ладно, бери деньги и пойдем". А госпожа Зофия сделала вид, будто бы ее застали в преотличнейшем расположении духа, и любезно обратилась к Тимару: "Ах, Михай, не выпьете ли прежде стаканчик вина?".