Борьба за этот пост развернулась между двумя партиями, которые называли себя «синие» и «оранжевые» по цветам своей партийной символики – «оранжевые» представляли украинских националистов, а «синие» – ворье умеренных взглядов, разбогатевшее в период дикого капитализма. Карасе был против тех и других.

– Чума на оба ваших дома, – процитировал Шекспира Дорошенко.

– Шекспир, – догадался Ефим.

– Йорк и Ланкастер, – уверенно расшифровал Шварц, – дом герцогов Йоркских и Ланкастеров, – и с вызовом посмотрел на Константинова, хотя цитату подарил компании Дорошенко.

– Ромео и Джульетта, – выдержав приличествующую паузу, сообщил Константинов, – дома Монтекки и Капулетти.

Сказано было это так, что даже Шварц сразу признал свое поражение и молча налил себе водки. Сразу же послышались обиженные голоса дам, которых, видите ли, не обслужили – сами пьют, а они сидят с пустыми рюмками. Константинов, который к роли хозяина относился серьезно и был всегда услужлив и предупредителен, стал поспешно и с извинениями наливать дамам вино, но вино в бутылке закончилось и он отправился на кухню открывать новую бутылку.

Кузниц пошел с ним, и тут Константинов впервые предложил поехать в лес по грузди, для которых, сказал он, сейчас самая пора, да и на день выборов лучше уехать, чтобы не видеть всю эту комедию, не видеть и не участвовать. Кузниц подхватил идею с энтузиазмом, опасался только, что Инга будет возражать после его эскапады с Ариелем «в первый день восстановленной демократии», как писали теперь в газетах.

Было немного странно, что экстравагантная эта идея принадлежала не Шварцу, а Константинову, который к такого рода затеям обычно относился скептически.

«Но тем лучше, Константинов зря предлагать не будет, – думал Кузниц, возвращаясь с Константиновым к гостям, – может быть, и действительно грибы соберем, а не соберем, так все равно лучше, чем сидеть в городе».

Обслужив всех дам, а заодно и джентльменов, Константинов сообщил о своем предложении всей компании. Тогда Шварц и сказал:

– Какие могут быть грибы в ноябре? Тем более грузди.

– Как раз грузди и могут, – парировал Константинов и рассказал о своем детстве на краю леса и обильном урожае именно груздей и именно в ноябре.

Детство Константинова было карассу хорошо известно, более того, почти все они были товарищами его детства и знали, что прошло оно в рабочем районе города, рядом с товарной станцией, где лес был представлен тремя чахлыми соснами возле школы. Но авторитет Константинова был столь высок, что рассказ выслушали внимательно и почти все выразили желание присоединиться к грибной экспедиции, но не все могли это желание осуществить.

Выяснилось в конце концов, что поехать по грузди, кроме Константинова, могут только Кузниц и Шварц – у остальных были дела, а Ефим непременно хотел остаться в городе, посмотреть, чем закончатся выборы. Инга немного поворчала – не хотела отпускать Кузница одного, но потом смилостивилась и отпустила. С ним она поехать не могла никак – после реставрации в город понаехали на выборы разные иностранные делегации и Инга работала с одной из них.

Предлагали поработать и Кузницу. Хосе звонил и Ариель, но Кузниц такой переводческой работой, когда надо с делегацией ходить, брезговал и любил работать только синхронистом, когда сидишь себе в кабине и общение с иностранцами сведено к минимуму; вообще говоря, представлял он собой некий переводческий парадокс: переводить любил, а иностранцев, мягко говоря, нет.

Выехали на следующий день рано: в семь часов собрались на пригородном вокзале, а в четверть восьмого уже сидели в пустой электричке, которая через час с небольшим должна была привезти их на станцию, где прямо у перрона начинался большой лес и где, как утверждал Константинов, предмет их экспедиции – грузди – должны расти в изобилии.

На вокзал Кузниц добирался сложно – двумя автобусами, так как метро еще не пустили, и удивлялся по дороге медленным темпам реставрации, как еще совсем недавно дивился быстрому разрушению «цивилизации потребления». За исключением расклеенных и расставленных повсюду предвыборных плакатов с портретами одинаково несимпатичных кандидатов, которые изо всех сил и безуспешно старались быть симпатичными, после реставрации почти ничего не изменилось – все так же ржавели на обочинах иномарки, в магазинах и кафе окна по-прежнему были забиты досками и кое-где в утреннем полумраке у дверей некоторых магазинов стояли очереди, ожидая, что «выбросят» какие-нибудь товары.

Настроение у Кузница было не очень – непонятно было, как жить дальше и чем заниматься: армию, должно быть, скоро восстановят, но служить он больше не хотел – решил уйти еще до ранения, после того как им стал интересоваться Особый отдел.

Одно радовало – похоже, совсем прошли боли в ноге и ходил он уже без палки и почти не хромал. Случилось это чудесное исцеление странным образом наутро после его загула с Ариелем в первый день демократии – в то утро у него болело все тело и больше всего голова, но нога, как ни удивительно, не болела. Он тогда даже, эксперимента ради и чтобы заслужить прощение надутой Инги, вызвался сбегать в магазин и пробежал вниз с седьмого этажа и еще кварталов пять до окна в двери магазина, где недавно он говорил с Гонтой и где теперь давали хлеб и подсолнечное масло, а потом обратно на седьмой этаж, и ничего: нога не болела.

Мысли его текли лениво, в ритме еле ползущего сначала одного, а потом и другого такого же медленного автобуса, прерываясь на остановках скрипучим магнитофонным голосом, объявлявшим остановки. В автобусах всю дорогу было мало людей, а на вокзал он приехал и вообще один.

Константинов уже ждал его у касс пригородного вокзала, вскоре подошел и Шварц с огромным рюкзаком. Кассы были закрыты, они покрутились немного, думая, что, может быть, их откроют, но тут к ним подошел какой-то, должно быть, ответственный чин в железнодорожной шинели и сказал, что продажу «квитков» еще не наладили и кассы, по крайней мере сегодня, не откроют.

Как только они нашли свою электричку и поднялись в полупустой вагон, электричка тронулась. Они сели поближе к тамбуру, чтобы выходить курить на площадку, и, вяло перекинувшись несколькими фразами про транспорт и новую власть, замолчали.

За окном стало совсем светло. Мимо проносились сначала низкие строения «полосы отчуждения» и стоявшие в отдалении дома пригородов, а потом пошел лес – сначала редкий, перемежающийся домами придорожных поселков, а потом сплошной, густой: то мрачные черно-зеленые ели с глубокой непроницаемой тенью под ними, то рыжие сосновые стволы с растрепанными осенним ветром кронами, то как будто освещенные изнутри дополнительным светом березовые и осиновые перелески. Город был со всех сторон окружен лесами, но в той стороне, куда они ехали, леса были особенно густые, и говорили, что тянутся они до самых знаменитых Брянских лесов в Белоруссии.

Когда Кузниц с Константиновым пошли в тамбур покурить, оставив некурящего Шварца сторожить рюкзаки и разбираться с контролером, если таковой вдруг объявится, Константинов задумчиво сказал: