ставку и там выслушивал его распоряжения. Приговор о создании единого командования предписывал воеводам основать ставку на новом месте — у Неглинной на Трубе. Там был выстроен новый Разрядный приказ.

В последних числах сентября Трубецкой и Пожарский известили города о том, что ныне они объединили свои усилия, подчинившись приговору всех чинов людей. Речь шла о возрождении триумвирата в новом составе. «Ныне, — писали воеводы, — меж себя мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Московского государства доступать».

Имя Трубецкого писали первым. Номинально он сохранил пост главнокомандующего. На деле его влияние не стало большим, чем было. Триумвиры формально не участвовали в выработке примирительного соглашения. Не они, а соборные чины поставили подписи на договоре.

Объединение рати принесло поражение бывшим тушинским боярам. В грамотах к городам Пожарский клеймил как «старых заводчиков зла» князя Григория Шаховского, Ивана Плещеева и других. Никто из них не подписал примирительной грамоты.

Еще в начале сентября Пожарский обратился к польскому гарнизону Кремля с предложением о сдаче. Он указывал на то, что положение осажденных безвыходно, рассчитывать на помощь после разгрома Ходкевича им не приходится и их ждет голодная смерть.

Обращение русского командования было выдержано в почтительных тонах. Оно начиналось словами: «Всему рыцарству князь Дмитрий Пожарский челом бьет!» Наемники не оценили вежливости русских. Они ответили заносчиво и грубо. «Впредь не обращайтесь к нам со своими московскими сумасбродствами, — писали полковники, — а лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей, пусть холоп по-прежнему возделывает землю, поп знает церковь, Кузьма пусть занимается своей торговлей!»

Командование гарнизона решительно отклонило предложение о сдаче, ссылаясь на свою неколебимую верность Сигизмунду и истинно рыцарские подвиги во имя бессмертной славы.

Что всерьез волновало солдат и определяло их действия, так это судьба московских сокровищ. Гонсевский увез в Польшу самые дорогие короны. В залог неоплаченного жалованья оставшиеся в Москве роты удержали «нужные при коронации регалии этого государства и другие драгоценности». Действительно, на долю «рыцарей», оставшихся в Кремле, достались вещи вроде шапки Мономаха и нескольких других венцов Грозного.

Московская сокровищница должна была стать после коронации Владислава его собственностью. Но наемное воинство разграбило ее. В письмах Сигизмунду III солдаты намекали, что он не сможет обойтись без царских регалий при коронации сына, и предлагали своему государю «приказать выкупить их у нас уплатой причитающихся нам денег». Такова была цена верности наемников королю.

Обедневшая шляхта, продававшая свое оружие тому, кто больше заплатит, расхитила сокровища, которые прежде она не видела даже издали. Не преданность королю, а алчность удерживала их от капитуляции. Сдача привела бы к мгновенной утрате всех неправедно добытых богатств.

Семья Михаила Романова пережила осадное время в Кремле с первых до последних дней. Испытывали ли они голод? Едва ли. Но нужда постучала и в их двери. Жизнь в ссылке при Борисе теперь должна была показаться им идиллией.

Романовы оставались на своем подворье. Но даже самые прочные стены не могли отгородить их от бедствий, обрушившихся на осадных сидельцев.

Голод в Кремле приобрел катастрофические масштабы к началу сентября 1612 года. Цены на продукты поднялись неслыханно. Воловью шкуру продавали за полтора, а потом за три рубля. Хлебец стоил более трех рублей. Со временем хлеб исчез, и за лепешку с лебедой давали около рубля. Голодающие съели всех собак и кошек.

С 4 сентября начали умирать с голода солдаты, переброшенные в Кремль гетманом. Они прибыли без запасов и без денег и фактически были брошены полковниками на произвол судьбы. По словам очевидцев, новая пехота почти вся вымерла в первые недели голода. В начале октября выпал снег, и сохранившиеся кое-где трава и коренья оказались погребены под снежными сугробами. Даже мышь считалась теперь большим богатством, а за дохлую ворону платили около рубля.

Стремясь предотвратить окончательную гибель гарнизона, полковники прибегли к мерам, поразившим даже видавших виды мародеров. Они распорядились вывести из тюрем всех пленных, забить их насмерть и отдать на съедение гайдукам.

Начав с пленных, солдаты, обезумевшие от голода, стали убивать друг друга. Полковник Будила пометил в своих записках, что в дни ужасного голода его «пехота сама себя съела и ела других, ловя людей». Признание это тем более важно, что оно исходило от одного из командиров осажденного гарнизона.

Пополненный гайдуками польский гарнизон насчитывал около трех тысяч человек. Спустя два месяца в нем осталось не более полутора тысяч человек, но и те утратили боеспособность.

Гонсевский требовал, чтобы патриарх Гермоген отлучил от церкви вождей нижегородского ополчения. Но глава церкви отлучил «окаянных московских изменников». В наказание он был заточен в подземную тюрьму в Чудовом монастыре. Его сторожили приставы. Когда Гермоген умер, повсюду распространились слухи, что первосвященника уморили мученической смертью. Но наибольшего доверия заслуживает версия «Сказания о пресвятейшем Гермогене». Автор Сказания знал точную дату смерти патриарха— 17 февраля 1612 года — и рассказал о его последних днях с наибольшими подробностями. Патриарх умер от голода, хотя ему и не было отказано в пище. Приставы доставляли мученику «на неделю сноп овса и мало воды». Гермогену минуло восемьдесят лет, и его физические силы были истощены. Он не выдержал тюремного заключения.

Смерть Гермогена произвела сильное впечатление на осадных сидельцев. Гибель пастыря нанесла удар честолюбивым замыслам Романовых.

Первоначально командование гарнизона старалось удержать в Кремле членов семей бояр, дворян и гостей в качестве заложников. Но когда в крепости усилился голод, полковник Струсь решил избавиться от лишних ртов.

В операции участвовал сам Струсь с наемными солдатами, а из русских — думный дворянин и казначей Федор Андронов и думный дворянин и ловчий Иван Безобразов.

Они обходили русские дворы в Кремле и Китай-городе и повсюду проводили обыск. Покидая дом, агенты Семибоярщины уводили с собой престарелых мужчин, женщин и детей.

Польское командование объявило о повсеместной реквизиции продовольствия. Дело не ограничилось продовольствием. В обстановке страшного голода те, за кем стояла сила, творили любые беззакония. Лица, проводившие обыски в домах, забирали вместе с продуктами золото, серебро, жемчуг, парчу и прочие ценности.

После смерти Гермогена его преемником стал грек Арсений, служивший при царских гробах в Архангельском соборе в чине архиепископа. Арсений служил Гонсевскому не за страх, а за совесть. Он побуждал к сдаче защитников Смоленска, сыпал проклятия на головы земских людей. Пришел день, когда грек с горечью записал в своем дневнике: «Староста Струсь с воинами и с русскими с Федором Андроновым и Иваном Безобразовым изгнали из Москвы всех немощных — старцев, жен, мальчиков и девочек, отняли у русских всякий