Вскоре последовали первые версии, своего рода предсказания наоборот. Разумеется, в убийстве поспешили обвинить Клеопатру. Пребывание царицы в Риме, окружавшие ее тайны, отношения с погибшим нуждались в объяснении. Взять хотя бы затянувшийся александрийский поход. Здесь точно не обошлось без влияния египтянки. А как прикажете понимать появление ее статуи из чистого золота прямо на Форуме, рядом с Венерой? Злые языки и ядовитые перья особенно разошлись после пятнадцатого марта, когда стало ясно, что у заговорщиков не было никакой программы дальнейших действий и что Рим понес великую потерю. Как ни странно, главный враг Клеопатры на этот раз решил промолчать: в длинном списке преступлений и ошибок Цезаря, который приводит Цицерон, египетская царица не фигурирует вовсе. В речи к скорбящему Риму упоминается Елена Троянская, но оратор имел в виду, скорее, Антония, чем Клеопатру.

В последние месяцы жизни Цезаря осыпали небывалыми, почти неприличными почестями. В дело пошли даже короны, украшения, заведомо отвратительные любому порядочному римлянину. Сам ли полководец придумал все эти привилегии или он лишь благосклонно принимал их, неизвестно. Известно, однако, что среди тех, кто пел ему хвалы, заговорщики были в первых рядах: «Они делали все, чтобы пробудить в народе зависть и ненависть и тем самым подтолкнуть его к гибели». Цезарь принимал почести как должное. Не удивительно, что он хотел сделаться богом в Риме, раз Клеопатра считалась богиней в Египте. Незадолго до смерти диктатора прошел слух, что готовится закон, дающий ему право «познать любую женщину, которую пожелает» (Светоний уточняет, что Цезарю хотели позволить завести много жен, «дабы оставить потомство»). И жениться на иностранке, вопреки правилу признавать браки только между гражданами Рима. Еще говорили, что полководец хочет перенести столицу в Александрию. Пугали, что он непременно «опустошит казну, истощит Италию налогами и отдаст город на растерзание своим приспешникам». Цезаря клеймили не только за Клеопатру, но и за экстравагантные архитектурные вкусы, за маниакальную страсть к перестройке Рима. Цезарь до Египта и Цезарь после Испании — это два совершенно разных человека. Межевым столбом была встреча с Клеопатрой. Ею было так удобно объяснять и страсть к привилегиям и титулам, проснувшуюся в полководце в последние полгода жизни, и безумное желание объявить себя богом, и замашки тирана, и все эти короны. В истории навеки остался образ коварной азиатки, раздающей диадемы направо и налево. Это она посеяла в душе Цезаря любовь к безграничной власти и сама не прочь была сделаться императрицей. Это она занесла в Республику заразу разврата и коррупции. Новый Цезарь родился в Египте, а царицу Египта по праву можно считать основательницей Римской империи.

Клеопатра, безусловно, была причастна к гибели Цезаря, но что имело место на самом деле — предательство, властные амбиции или безрассудная страсть, — нам узнать не дано. Трудно сказать и насколько значительной была ее роль. Даже такая неординарная женщина едва ли решилась бы вмешаться во внутреннюю политику чужой страны. А что если они с Цезарем собирались править вместе? Возможно, но доказательств у нас нет. Порой официальный визит это лишь официальный визит и ничего больше. Светоний верно заметил, что «глупцы вечно стараются разукрасить простую и понятную историю всевозможными финтифлюшками». Первым Клеопатру открыто обвинил Николай Дамаскин, великий ученый и наставник ее детей. Спустя век его слова с энтузиазмом подхватил Лукан, объединивший доводы против царицы и Цезаря в одну емкую формулу: «Она пробудила в нем алчность». Все эти обвинения разбиваются о тот факт, что у полководца была тьма врагов, большинство которых не имели никакого отношения ни к владычице Египта, ни к римской конституции. Даже реформу календаря многие встретили в штыки. Те, кто был у Цезаря в долгу, тяготились им. Другие не могли простить ему военные потери. Кто-то бунтовал против системы. «Итак, — заключает современник, — все восстали против него: слабые и сильные, друзья и враги, солдаты и политики, всякий, у кого был хоть малейший повод, всякий, кто готов был роптать и внимать чужому ропоту».

Семнадцатого марта, на вилле Марка Антония, прежде принадлежавшей Помпею, было вскрыто и оглашено завещание Цезаря. Клеопатра в нем не упоминалась, хотя в сентябре, когда диктатор составлял документ, она была в Риме. Если у царицы и был повод для разочарования, то не у нее одной: никто из окружения покойного не получил того, на что рассчитывал. Последняя воля больше напоминала посмертный упрек убийцам. Цезарь завещал виллу, на которой жила Клеопатра, и землю вокруг нее римскому народу. Каждый взрослый мужчина в городе получал семьдесят пять драхм. Полководец не мог оставить деньги чужеземке и не стал этого делать; те, с кем он провел последние месяцы, не были упомянуты ни словом. Цезариона будто вовсе не существовало. К всеобщему удивлению, обойденным остался и Марк Антоний. Наследником Цезаря был назван его племянник Гай Октавиан. Официально усыновив мальчика, диктатор оставил ему три четверти состояния и — что было едва ли не более ценно — свое имя. Антоний провозглашался опекуном Октавиана наряду с другими приближенными полководца, среди которых затесались его убийцы.

Многим казалось, что дела в Риме пойдут по-прежнему. Они недооценивали Антония. Спустя три дня город охватили волнения, похороны жертвы обернулись варварской охотой на убийц. Стоя над израненным телом, покоившимся на ложе из слоновой кости, Марк Антоний произнес пылкую речь. В знак траура он был небрит. Выступая перед Сенатом, оратор выпростал из тоги обе руки, воздев их над головой. «С маской гнева и скорби, застывшей на лице», Антоний перечислил все заслуги Цезаря, назвал все его победы; это тогда он решительно отверг обвинения в сладострастии, которое якобы задержало старшего друга в Египте. Затем, внезапно сменив тон «с громового на тихий и печальный», оратор мастерки изобразил смесь горя и ярости; никто из слушателей не мог сдержаться от слез, когда он, склонившись над покойным, бережно приподнял его окровавленную седую голову. Через мгновение Антоний резким движением сорвал с Цезаря изрезанную ножами тогу и подбросил ее над головой. Толпу будто охватила лихорадка; начались поджоги, погромщики не пощадили даже Сенат. Волна ярости не спадала несколько дней, как пишет Цицерон: «Город выгорел чуть ли не наполовину, кровь лилась рекой». Рим сделался небезопасным для Клеопатры, и вообще небезопасным. Эпитеты, которыми римляне награждали александрийцев — фанатики, безумцы, кровожадные варвары, — как нельзя лучше подходили к ним самим. Одного бедолагу приняли за убийцу Цезаря и растерзали прямо посреди рыночной площади.

Клеопатре в известном смысле повезло. Убийцы не уставали повторять, что «задумали и совершили свое злодеяние сами, ведомый одной лишь жгучей ненавистью». Если бы дела обстояли иначе, царицу могли задержать в Риме силой. Она была в городе во время страшной бури, разразившейся сразу после похорон, и в течение целой недели могла наблюдать, как темное небо вспарывает хвост кометы. Из окон своих покоев царица смотрела на город, прежде непроглядно темный, а теперь озаренный огнем множества костров, которые жгли до самого утра, чтобы легче было поддерживать порядок. Наконец царица покинула виллу, ее вещи погрузили на телеги и свезли извилистой тропой по склону холма Яникул, а оттуда вдоль реки к морскому берегу. Морские пути как раз открылись; соратники Цезаря торопили Клеопатру, настаивали на ее скорейшем возвращении. Она уехала через месяц после убийства, оставив за спиной придирчивый взгляд Цицерона и наполнявшие Рим пересуды. Разговоры стихли только в середине мая. Цицерон подождал еще несколько месяцев — за это время царица должна была достичь Александрии — и разразился своими инвективами. «Я ненавижу царицу», — повторял он, кипя от ярости, словно котел на огне. Цицерон ни разу не назвал Клеопатру по имени: особая привилегия, которой удостаивались его заклятые враги и бывшие жены. Оратор не мог простить египтянке истории с книгой, не мог позабыть, как скомпрометировал себя и выставил на посмешище. Отныне обличение царицы сделалось его главной целью. Даже свите Клеопатры не удалось избежать обвинений в чванстве и «редкой подлости натуры». Надменные египтяне только и ждали, как побольнее унизить несчастного Цицерона. «Они обращались со мной так, будто у меня нет души, да и селезенка вряд ли имеется», — бушевал обвинитель.