Она понимала: нельзя выходить из дома с таким лицом, какое появлялось у нее, когда она оставалась один на один с собой, – с этим угрюмым, хмурым, отчаявшимся выражением. Приходилось изображать беззаботность. И оттого еще больше хотелось умереть. Она не могла понять, почему уход Димы до такой степени ранил ее, не замечала раньше, как сильно привязана к нему. И теперь тяжелее всего было свыкнуться с мыслью, что его не будет рядом никогда. Это «никогда» терзало ее ужасно, жить с этим словом не хотелось, казалось, жить нет сил, да и как-то вроде незачем было.

Но не жить тоже было невозможно. Так бесчеловечно бросить родителей… Нет, она позволяла себе только мечтать. Ложась в постель, подолгу ворочалась без сна и грезила о том, как бы хорошо было все это прекратить. Смерть казалась желанной, сладкой, заманчивой. Просыпаясь утром, с отвращением думала о необходимости жить: вставать, ходить на работу, улыбаться, стремиться к совершенству, трудиться над диссертацией… А ночью снова мечтала, точно о счастье, о том, как можно было бы это сделать. Скажем, вскрыть вены на запястьях – и лежать себе в ванной… Жизнь потихоньку покидала бы тебя, ласково прощаясь, – ни боли, ни сожаления, одно освобождение от мук. Хорошо…

Но воображение тащило дальше: кто-то из близких приезжает в Сонину квартиру, заходит в ванную. Там красная вода, тяжелое, мокрое тело… Ужас внезапности и ужас смерти. И еще ужас оттого, что она сделала это сама. Общий шок. Похороны. Расходы, извините… И все так непоправимо, так бесповоротно!.. Соня знала, что будет жить и никогда ничего не сделает с собой.

Она совсем запустила диссертацию, хорошо еще, что та была уже почти написана и скоро ожидалась предзащита. Но Соня к ней не готовилась – не было сил. И не было желания. Научный руководитель только вздыхал озабоченно.

Однажды она сидела в лаборатории, бессмысленно глядя в окно. Бумаги на столе валялись в беспорядке. Научрук подошел и сел напротив, через стол посматривая на свою аспирантку.

– Сонечка, – произнес осторожно, – давайте поговорим.

– Да-да, Егор Андреевич, – кивнула Соня. – Конечно.

Она не могла не понимать, что у него накопилась к ней куча претензий.

– Конечно, – повторила, уставившись в угол стола измученным взглядом.

– Сонечка, я все понимаю, – сказал Егор Андреевич. – У вас непростая ситуация. Но поверьте мне, все это пройдет. А наука останется.

Она подняла глаза и опять автоматически кивнула.

– Сонечка, надо работать, – сказал он ласковым голосом, чем вызвал у бедной аспирантки потоки слез. – Ну что вы, что вы, – испугался руководитель. – Соня, – попробовал он говорить строже, – я вас просто не узнаю. Вы же сильная, умная девушка, вы особенная. Нельзя так расклеиваться. Нужно собраться, Сонечка.

Она подняла глаза и попыталась улыбнуться.

– Я сама ничего не понимаю, – всхлипнула наконец. – Не знаю, почему так тяжело. Я соберусь, Егор Андреевич, вы простите меня. Сама не знаю, почему…

– Дима ваш тоже дурака валяет, – сердито буркнул шеф. – Слышал, Полуянов им недоволен.

– У него любовь… – уныло отозвалась Соня. – Говорят, он ее даже сюда приводил. – Она пристально посмотрела на него, словно чего-то ожидая.

– Быть не может! – воскликнул научрук, возмущенно потрясая головой. – Ну это уж, знаете… – Хотел еще что-то сказать, но воспитанность победила. – Ну и… – только и произнес, махнув рукой. – Забейте, Соня, забейте, как мои внуки говорят. И давайте уже как-то настраиваться на защиту. Вы ученый, Соня, вспомните об этом. Наука не предаст. А Дима этот… Вот он пусть как хочет выкручивается, он – другое дело, нет в нем чего-то такого… Знаете, я всегда считал, что биология не для него, – поделился научрук. – Вернее, он не для нашей науки. Вообще не для науки, не тот человек. Скользкий какой-то. – Егор Андреевич с сомнением посмотрел на Соню – не перебрал ли с определениями. И действительно, она взглянула осуждающе.

– Ну ладно, ладно, Сонечка, не скользкий, – поправился руководитель. – Это не то слово. Я не в том смысле, что там фальшивый, неискренний… Нет. Я другое имел в виду. Только то, что он скользит по жизни. Он жаден до жизни, Соня, а наука требует сосредоточенности. Дима разбрасывается. Это в нашем деле не годится. Да и в отношениях очень мешает. Вы когда-нибудь это обязательно поймете и увидите, что все к лучшему… Он по всему скользит и ни за что не цепляется. Вот я что хотел сказать.

– Люди меняются, – возразила Соня. – Дима молод. Он совершил ошибку. Может, еще опомнится.

– Уж конечно, опомнится, – согласился Егор Андреевич. – Расстаться с такой девушкой, как вы, – разумеется, очень глупо. Рано или поздно он это осознает и, возможно, захочет все исправить. Но ведь не факт, что ваше желание быть с ним вместе к тому времени сохранится.

– Да куда оно денется? – уныло откликнулась Соня. – У меня такое чувство, будто кислород перекрыли.

– Перестаньте вы, ей-богу, – рассердился научрук. – Вот не могу я больше этого слышать. Вы что, на помойке себя нашли? Слушайте, вам в отпуск надо. Я готов вас отпустить. А обсуждение на кафедре мы перенесем, я договорюсь. Поменяю с кем-нибудь в плане. Под мою ответственность. Вам отдохнуть нужно. И уехать куда-нибудь. Лучше далеко, куда давно хотели. Есть такое место?

– Париж, – вздохнула Соня.

– Париж! – присвистнул руководитель. – А вот и правильно. Паспорт заграничный имеется?

– Да.

– Отлично. Вот и займитесь поездкой в Париж. Вы там не были?

– Нет. Это мечта.

– Вот. То, что надо. Хватит мечтать – займитесь визой, билетами, поезжайте в турагентство. Вы едете в Париж – и с этого начинается ваша новая жизнь. Всё. Хватит раскисать, в конце концов. Вернитесь к себе. А то вы совсем как-то в последние дни себя потеряли. Знаете что, Соня, доверьтесь моему опыту, не думайте ни о чем, а просто встаньте сейчас и отправляйтесь заниматься поездкой. Считайте это заданием кафедры…

Недельное путешествие действительно принесло ей не только облегчение, но и словно возвращение к себе. Сердце у нее в этом городе щемило постоянно, она так давно мечтала приехать сюда вместе с Димой. И теперь, бродя по улицам, сидя в храмах, проплывая по Сене на Batobus, Соня думала о своем одиночестве – таком горьком в связи с его уходом и таком вожделенном в последние недели, когда она не имела возможности избегать вынужденного общения. У нее менялся взгляд на случившееся с ней несчастье. Может быть, Дима в самом деле совершил ошибку, разорвав их отношения, – но теперь она не была уверена, точно ли это горе для нее. Впервые за эти недели она ощутила не только одиночество и брошенность, но и свободу. Теперь ее тоска и растерянность превратились в печаль, а через печаль все выглядело совсем по-другому. Страх и отчаяние ушли из Сониных дней и ночей, их место заняли новые раздумья, умиление и благодарность перед облегчением, которое пришло наконец, и домой она вернулась обновленная, с тишиной в душе и жаждой деятельности.