– Штерн! – Я отворачиваюсь, щеки пылают: я боюсь, что он все-таки может читать мои мысли и знает, что всю ночь он снился мне лежащим рядом со мной в постели, и мне хотелось, чтобы ночь эта растянулась на целую вечность. – Что ты здесь делаешь? Который час? – Я замечаю, что он смотрит на меня в одной ночной рубашке, подбираю с пола одеяло, заворачиваюсь в него, внезапно застеснявшись.

– Не знаю, Ливер. – Он оглядывается, замечает свет, часы на прикроватном столике. – Одиннадцать с чем-то. Семнадцать. Одиннадцать-семнадцать.

На работу я опоздала – если бы собиралась пойти.

– Слушай, а у призраков стучаться не принято? – Я складываю руки на груди. Прикидываюсь, будто рассержена, но на самом деле его присутствие меня каким-то образом успокаивает. Может, и маме нравятся ее галлюцинации: они как близкие друзья, которых начинает недоставать, если они долго не появляются.

У Штерна моя внезапная стыдливость вызывает смех.

– Из-за чего-то нервничаешь? – спраши-вает он.

Я пожимаю плечами, смущенная тем, что смутил меня призрак.

– С другой стороны, ты все это видел и раньше. – Это правда: нельзя пройти сквозь детство, не увидев своих близких друзей голыми, по той или иной причине.

Он смотрит на меня, в глазах искорка интереса и искреннее изумление.

– Правда?

Я просто киваю, гадая, насколько избирательна его посмертная память. Если Штерн не помнит события, которые предшествовали его смерти, и не помнит бесчисленные купания вместе и раздевания друг перед другом, как он может помнить наш поцелуй?

– Знаешь, я все гадала, когда ты появишься снова, – говорю я. – Мне уже начало казаться странным, что ты не преследуешь меня.

Он застенчиво улыбается.

– Знаешь что? Возможно, ничего более приятного ты мне не говорила. Или говорила, но я уже не помню. Что очень возможно. Во всяком случае… я обожаю полураздетых женщин.

Мое сердце замирает, когда он садится на мою кровать, наклоняется ближе, с широко раскрытыми глазами. Я глубоко вдыхаю, хочу уловить его запах, но он пахнет как воздух. Как ничто.

– Ливер, я вспомнил. Вспомнил. – Он взволнован.

– Да, и что? – Я нервничаю. «Он скажет про поцелуй? Прямо сейчас?» Сердце колотится. Я жду продолжения.

Он почесывает затылок.

– А в следующее мгновение оказался здесь. Перенесся сюда. Какое-то время наблюдал, как ты спишь. Не знал, что ты храпунья…

Я встаю с кровати, в ужасе, в недоумении, – «он это выдумал или как?» – и поднимаю с пола мятое платье. Снимаю ночную рубашку и надеваю его.

– Это действительно странно, Штерн.

Он смеется.

– Я шучу. Я просто перенесся сюда. Ты меня перетащила. Ты тоже не так проста, знаешь ли, так что не веди себя так, будто странный здесь только я. – «Он знает. Он знает о моем сне. О поцелуе. Обо всем». – В любом случае… – он соскальзывает с кровати на пол, встает на колени, животом прижимается к краю, ставит локти на кровать, укладывает подбородок в ладони, – я слышал музыку, Лив. И не чувствовал себя таким счастливым… ну, наверное, целую вечность. Музыка словно вытаскивала меня из трясины. А потом там оказалась ты. Точнее, здесь. Я оказался здесь. С тобой.

– Ох. – Мое сердцебиение возвращается к нормальному.

«Ох» – это все, что я могу сейчас вымолвить. Наверное, потому, что какая-то моя часть надеялась: на этот раз он пришел, чтобы рассказать все, что вспомнил, в том числе и о его неумирающей любви ко мне и всем с этим связанным. Глупая, я такая глупая. Он что-то вспомнил, из того, что может нам помочь. Что-то важное, а не какую-то невозможную, сверхъестественную любовную связь, которую я сочинила в голове, тоскуя о нем.

Штерн закрывает глаза и начинает играть на невидимой клавиатуре, установленной на кровати. Тело становится ярче, будто светится изнутри. Трудно не видеть в нем мою маму: она выглядела точно так же, когда играла. Иногда она не пускала меня в студию, потому что ей требовалось сосредоточиться, и я подглядывала за ней через щелочку.

– Я помню… большой концерт. Может, и конкурс, – продолжает он. – Я нервничал, очень нервничал из-за этого.

– Джульярд. Вот о чем ты, наверное, думаешь. Последний концерт, в котором ты отыграл. – Я смотрю на него, ожидая чего-то нового. – Зазвонили какие-то другие колокольчики?

Он качает головой.

– Это все, что я действительно помню. Что это случилось. Этот большой концерт. Перед ним у меня скрутило живот. – Он шумно сглатывает слюну. – Чем дольше я здесь нахожусь, тем более смутно все выглядит. Или почти все. – Он смотрит на меня. – Ты по-прежнему отчетливая, кто ты была. Есть, – поправляется он. – Кто ты есть.

Игнорируя бурю в сердце ради более важных вопросов, я хватаю ноутбук, ставлю на кровать, нахожу папку со статьями из «Герольда» о его блестящей музыкальной карьере, его шокирующей смерти: я собирала их как одержимая сразу после случившегося, и от каждой меня просто мутило. «Лукас Штерн был вундеркиндом, настоящим гением. Если бы его юная жизнь не оказалась столь трагически короткой, он бы стал первым в своем выпуске, первым в профессии, первым в мире».

И другие, много других, которые я долгие часы анализировала в поисках зацепки. Штерн лишь пожимает плечами; статьи не вызывают ничего, кроме удивления, горя, а иногда и веселого смеха.

Я замечаю фотографию Тани Лайвин в нижней части одной из статей. В ней упоминалась смерть девушки в ту же ночь – правда, тело так и не нашли. В обеих смертях, конечно же, обвинили майамскую полицию, оказавшуюся неспособной обуздать насилие. Что-то в ее лице – возможно, глаза – так напоминает мне Райну, что начинает жечь желудок.

Мой взгляд смещается к ее шее: что-то с ней странное, словно ее вывернули непонятным образом, но приглядевшись, я вижу, что у нее шарф чуть светлее, чем естественный цвет кожи. И выглядит она как девушка, которая может носить розовый шарф.

Я закрываю статью и смотрю на Штерна. Новая мысль только что пришла в голову. Я даже боюсь спросить. Он вновь играет на невидимых клавишах. Тело нависло над ними, следуя музыке в его голове.

– Эй, Штерн? – Я сглатываю, освобождая горло от комка. Он поворачивается ко мне, все еще играя в воздухе. – Как ты думаешь… как ты думаешь, твои родители что-нибудь знают?

Он перестает играть, руки падают, как плети.

– Мои родители?

– Я про свою маму. Тебе не кажется, что они могут знать, кто в действительности это сделал?

– Никогда. – Он хмурится. – Если бы знали, они бы не позволили арестовать твою маму.

– Ты… ты их видел?

На его лице отражается тревога.

– Попасть, куда хочется, не получается, – отвечает он, медленно качая курчавой головой. – Мне бы хотелось, но я не могу.