Прилетев в Стокгольм, советский министр пребывал все в том же мрачном расположении духа. Сразу же велел Макарову позвонить в Москву и узнать, нет ли каких сигналов от Юрия Владимировича. Потом по несколько раз в день вновь и вновь обращался с тем же поручением. Видно, его что— то беспокоило.

Только несколько лет спустя из разговора с главным врачом «кремлевки» Е.И. Чазовым, который отвечал за здоровье советского руководства, я понял, что беспокоило тогда Громыко. Во второй половине января состояние Андропова резко ухудшилось. Наступила общая интоксикация организма. Начались выпадения сознания, и ситуацию он уже больше не контролировал. Обо всем этом, как говорил Чазов, он докладывал только Черненко и Устинову.

Но ведь в Политбюро такие тайны не утаишь. Громыко, к примеру, водил дружбу с Устиновым. Так что с полным основанием можно предположить, что узнал от него о тяжелом состоянии Андропова и все время думал, как ему поступить в связи с выступлением Рейгана. Посоветоваться было не с кем. Андропов уже не функционировал. А новый политический расклад сил в Политбюро был далеко не ясен.

Вот на таком фоне прозвучала для Москвы знаменитая речь Рейгана 16 января 1984 года. Мы читали её и перечитывали, не веря своим глазам. Несмотря на предупреждение Громыко о предстоящей смене тональности, мы ожидали вновь услышать об империи зла, о нарушении прав человека, о варварском расстреле корейского лайнера, а вместо этого Рейган объявил наступающий 1984 год годом «возможностей для мира».

Вместо нагнетания конфронтации он предлагал возобновить «диалог, который поможет обеспечить мир в неспокойных районах планеты, сократить уровни вооружений и построить конструктивные рабочие отношения с Советским Союзом... Если советское правительство действительно хочет мира, — мир будет. Совместно мы можем укрепить мир. Давайте займёмся этим». Неожиданно прозвучали слова «моя мечта — увидеть день, когда ядерное оружие будет стерто с лица Земли». Если бы такое сказал Брежнев или Андропов — это понятно. Однако ни один американский президент после Трумэна даже мыслей подобных не допускал.

Спустя много лет мне удалось выяснить, что подготовили эту речь Джек Мэтлок из Совета национальной безопасности, Ричард Бэрт и Марк Палмер из госдепа. Основная идея — предложить диалог и хотя бы обозначить его повестку дня.

Однако особенно поразил нас тогда такой пассаж, даже по стилю выпадавший из канвы обычной официальной речи[58].

Американская супружеская пара Джим и Салли, — говорил Рейган, — укрываясь от проливного дождя, случайно встретились с русской семьей — Иваном и Аней. Они разговорились. Ну о чем могут говорить простые люди? Будут ли они спорить, повторяя обвинения, которыми обмениваются их правительства? Конечно же нет, — они станут говорить о своих детях, надеждах, увлечениях и прочих житейских радостях или невзгодах. Потом Аня может быть скажет Ивану про Салли, что она приятная женщина — преподает музыку. И наверное, Джим, скажет Салли, что прав был Иван, ругая своего босса. Скорее всего, они решат, что им стоило бы снова встретиться, не откладывая дела в долгий ящик, и пообедать вместе.[59]

Но всё это были эмоции. А проведенный нами анализ этой речи сводился к тому, что теперь, когда американская экономика на подъёме, военная мощь растёт, а сплочённость НАТО крепнет, США изъявляют готовность наладить отношения с Советским Союзом. В их основу они закладывают три принципа: «реализм, силу и диалог». Причём, «сила и диалог идут рука об руку».

В тот же вечер Громыко собрал нас в резиденции посла. Были Г.М. Корниенко, В.Г. Макаров, С.П. Тарасенко и я. Сначала Андрей Андреевич хотел выйти погулять по посольскому парку, но дул такой пронизывающий ветер и валил мокрый снег, что министр брезгливо поморщился и вернулся в дом. Его интересовал только один вопрос — как реагировать на речь Рейгана.

Корниенко ровно и спокойно, как это он умел делать, дал такой анализ:

— Тон Рейгана достаточно умеренный. Но суть американской политики остается прежней. Нет, ни одной даже самой маленькой подвижки. Единственный новый момент, если не считать тональности, это предложение возобновить диалог. В общем, если говорить коротко, — опора на силу и продолжение переговоров.

Не оспаривая оценки Корниенко, мы с Тарасенко попытались обратить внимание министра на то, что президент не просто говорит о диалоге — он предлагает его новую повестку дня. В ней теперь обозначены три пункта:

Во— первых, это «демилитаризация» региональных конфликтов или, иными словами, отход от военной вовлечённости в них как СССР, так и США.

Во— вторых, это разоружение или контроль над вооружениями, как это любят называть американцы, что, впрочем, одно и то же.

И в— третьих, это улучшение советско— американских отношений на основе уважения прав человека и взаимного обмена информацией.

Громыко пожевал губами и сказал:

— Нового здесь ничего нет. Вся эта так называемая повестка дня уже в разное время и по отдельности называлась американцами. А теперь какой— то шустрый советник, который сочинял эту речь Рейгану, собрал их воедино и вставил. Но я вижу здесь и подвох: выдвигая такую повестку дня, американцы явно преследуют цель отодвинуть разоружение на задний план. А ведь разоружение — это главное.

Тогда мы предложили несколько смягчить тональность речи министра на открытии конференции — убрать из нее такие резкие выражения, как «нынешняя администрация мыслит категориями войны и действует соответственно». Но Громыко не согласился.

— Речь эта утверждена всеми членами Политбюро и из неё единого слова нельзя выбросить.

Только потом я понял, насколько осторожным и предусмотрительным был министр. В ситуации, когда Андропов находился на грани жизни и смерти, в политическом руководстве Советского Союза вновь образовался вакуум, и Громыко просто не знал, куда повернет рок событий. В этих условиях у него был только один ориентир: его речь была утверждена Политбюро — с него все взятки гладки.

— Вносит ли выступление Рейгана что— либо новое? — задумчиво спрашивал скорее сам себя Громыко. И сам же себе отвечал: Это новое относится к музыке, но не к содержанию. Произнесено чуть — чуть меньше бранных слов. Что касается политики, то подтверждена прежняя линия в ее резкой и грубой форме. Вся речь построена на обмане. В общем, это та же линия, та же политика, и не возникает вопроса, как реагировать на это заявление.