Второй была миссис Хидео Ашида, которая заглянула в кафе с тремя из четырех своих краснощеких детей. Она выстроила их у стойки и сказала миссис Хартман: «Дайте Брюсу коробку крекера. Бобби просил „коку". Бонни-Джин? Мы знаем, что ты расстроена, Бонни-Джин, но ты бы подошла, угостилась чем-нибудь». Бонни-Джин покачала головой, и миссис Ашида сказала: «Бонни немного хандрит. Ей не хочется уезжать. Ведь здесь школа, здесь все ее друзья».

– Ну что за беда, – улыбнулась миссис Хартман, – так уж сильно грустить не из-за чего. Перейдешь в школу в Гарден-Сити. Там гораздо больше мальчиков…

Бонни-Джин сказала:

– Вы не понимаете. Папа нас увозит. В Небраску.

Бесс Хартман посмотрела на миссис Ашида, словно ожидая, что она опровергнет утверждение дочери.

– Это правда, Бесс, – подтвердила та.

– Просто не знаю, что сказать, – произнесла миссис Хартман, и в голосе ее звучали негодование, удивление и даже отчаяние. Ашида были частью холкомбского сообщества, их все считали своими – это была веселая семья, и притом трудолюбивая, радушная и щедрая, хотя они мало чем могли поделиться.

Миссис Ашида сказала:

– Мы давно уже над этим думали. Хидео кажется, что в других краях мы можем добиться большего.

– Когда вы собираетесь ехать?

– Скоро, как только продадим дом. Но во всяком случае не раньше Рождества. Потому что мы записались на прием к дантисту. Это рождественский подарок Хидео. Мы с детьми подарим ему три золотых зуба. На Рождество.

Миссис Хартман вздохнула:

– Не знаю, что и сказать, кроме того, что мне очень жаль. Вот так берете и бросаете нас. – Она снова вздохнула. – Похоже, скоро нас все покинут.

Кто так, кто эдак.

– Черт возьми, думаешь, мне хочется уезжать? – сказала миссис Ашида. – Да это самое лучшее место из всех, где мы жили. Но Хидео, он мужчина, и он говорит, что в Небраске мы сможем найти ферму лучше. И вот что я тебе скажу, Бесс, – миссис Ашида попыталась нахмуриться, но ее пухлое, круглое гладкое лицо довольно плохо подчинилось. – Мы долго спорили. И как-то ночью я сказала: «Ладно, будь по-твоему, давай уедем». После того, что случилось с Гербом и его семьей, я почувствовала, что для меня здесь что-то закончилось. Я имею в виду, лично для меня. И я перестала спорить. Я сказала, ладно. – Она запустила руку в коробку с крекером, которую держал Брюс. – Черт возьми, я ничего не могу с собой поделать. Не могу выбросить это из головы. Мне нравился Герб. Знаешь, я ведь одна из последних, кто видел его живым. Да-да. Мы с детьми. Мы встретились на собрании «4С» в Гарден-Сити, и он подвез нас до дома. И напоследок я ему тогда сказала, что не могу себе представить, чтобы он когда-нибудь испугался. Что он в любой ситуации найдет, что сказать. – Она задумчиво похрустела крекером, взяла у Бобби глотнуть «кока-колы» и сказала: – Забавно, но знаешь, Бесс, я готова держать пари, что он не боялся. Даже когда это случилось, готова поспорить, он до последнего не верил, что это случится. Потому что этого случиться не могло. Только не с ним.

Сверкало солнце. Море было спокойно. Маленькая лодка под названием «Звездочка» стояла на якоре с четырьмя пассажирами на борту – Диком, Перри, молодым мексиканцем и Отто, богатым немцем средних лет.

– Пожалуйста, спой еще раз, – попросил Отто, и Перри, подыгрывая себе на гитаре, хрипловатым приятным баритоном затянул «Песню Туманных гор»:

Покуда мы живем на этом свете,

Нас люди вечно судят и бранят,

Но только ляжем в деревянный ящик,

Нам в руки вложат лилии они.

Дари же мне цветы, пока я жив…

Неделю они с Диком провели в Мехико, потом двинули на юг – в Куэрноваку, Таско, Акапулько. И как раз в Акапулько в «баре с музыкальными автоматами» они встретили Отто, отличительными чертами которого были волосатость ног и широта души. Дик его «подцепил». Но у этого джентльмена, адвоката из Гамбурга, проводящего в Мексике отпуск, уже был приятель – юный уроженец Акапулько, называющий себя Ковбоем. «Он оказался своим парнем, – сказал как-то Перри про Ковбоя. – В каком-то смысле он был подлый как Иуда, но до чего же занятный проныра, шустрый такой. Дику он тоже понравился. Мы здорово спелись».

Ковбой нашел для покрытых татуировками бродяг комнату в доме дяди, вызвался помочь Перри в освоении испанского языка и делился с ним благами своей связи с отдыхающим гамбуржцем, в компании и на средства которого они пили, ели и покупали женщин.

Но тот, казалось, считал, что неплохо тратит свои песо уже потому, что имеет возможность смаковать шуточки Дика. Каждый день Отто нанимал «Звездочку», суденышко для ловли рыбы в глубоких водах, и четверо друзей, распевая, плавали вдоль берега. Ковбой правил лодкой; Отто делал зарисовки и удил рыбу; Перри наживлял крючки, мечтал, пел и иногда удил рыбу; Дик не делал ничего – только стонал, жаловался на качку, лежал вялый и одуревший от солнца, словно ящерица в сиесту. Но Перри сказал: «Вот оно. Наконец-то все так, как должно быть». Однако он знал, что бесконечно так продолжаться не может – такая жизнь фактически должна была закончиться уже в этот день. Назавтра Отто возвращался в Германию, а Перри с Диком уезжали обратно в Мехико – по настоянию Дика. «Конечно, малыш, – сказал он, когда они обсуждали этот вопрос. – Это все очень мило. Солнце в спину и тому подобное. Но денежки-то уже тю-тю. Ну, продадим мы машину, и что у нас останется?»

Оставалось у них очень немного, поскольку к настоящему моменту они в основном уже распорядились товарами, приобретенными в ходе прощального чекового кутежа в Канзас-Сити, – камерой, запонками, телевизорами. Кроме того, они толкнули полицейскому, с которым Дик познакомился в Мехико, бинокль и серый приемник «Зенит». «Что надо сделать, так это вернуться в Мехико и продать машину. Может быть, я устроюсь в какой-нибудь гараж. В любом случае, там проще найти работу. Больше возможностей. Черт, да и эта Инес еще может мне пригодиться». Инес была проститутка, которая подцепила Дика в Мехико на ступенях Дворца искусств (посещение которого входило в экскурсионный тур, купленный, чтобы порадовать Перри). Ей было восемнадцать, и Дик обещал на ней жениться. Но он еще обещал жениться на Марии, пятидесятилетней вдове «очень известного в Мексике банкира». Они познакомились в баре, а наутро она выдала Дику эквивалент семи долларов. «Так как тебе мой план? – сказал Дик Перри. – Мы продадим фургон. Найдем работу. Подкопим деньжат. И посмотрим, что будет дальше». Как будто Перри уже сейчас не мог точно предсказать, что будет дальше. Допустим, они выручат за старенький «шевроле» сотни две или три. Дик, насколько он знает Дика – а теперь он узнал его как следует, – сразу же начнет тратить их на водку и женщин.

Пока Перри пел, Отто набросал в альбоме его портрет. Сходство было довольно сильное, к тому же художник уловил одну не самую заметную особенность в лице своей модели – некую злокозненность, злое детское озорство, наводящее на мысль о недобром купидоне, у которого в колчане вместо любовных стрел отравленные. Он был обнажен до пояса. (Перри было «стыдно» снимать брюки, «стыдно» носить плавки: он боялся, что людям будет «противно смотреть» на его изувеченные ноги, и в связи с этим, несмотря на все свои мечты о подводном плавании, все разговоры об аквалангах, ни разу даже не окунулся.) Отто воспроизвел татуировки, украшающие мускулистую грудь Перри, его плечи и мозолистые, но маленькие, как у девушки, кисти рук. В альбоме, который Отто отдал Перри в качестве прощального подарка, было также несколько набросков Дика – «этюды обнаженной натуры».