Мужчину звали Адриан – Джонатан Дэниел Адриан. Он направлялся в Нью-Мексико и в настоящее время не имел никакого постоянного адреса. С какой целью он влез в дом Клаттеров, и как, кстати, это ему удалось? Он показал как. (Поднял крышку водопроводного колодца и прополз по трубам в подвал.) Что касается того, зачем он это сделал, – прочел в газете об этом деле, и ему стало любопытно, просто захотелось посмотреть, где все это произошло.

– А потом, – вспоминает мистер Хелм, – кто-то спросил его, не автостопом ли он приехал? Не автостопом ли он добирается до Нью-Мексико? Нет, сказал он, у него своя машина, она стоит на подъездной дорожке. Все пошли смотреть машину. Когда они увидели то, что было в машине, кто-то – возможно, это был Эл Дьюи – сказал ему, сказал этому Джонатану Дэниелу Адриану: «Что ж, мистер, похоже, нам с вами нужно кое-что обсудить». Потому что внутри машины они нашли дробовик 12-го калибра. И охотничий нож.

Гостиничный номер в Мехико. В номере стоит уродливое современное бюро с зеркалом голубоватого стекла, и за угол зеркала засунуто напечатанное типографским способом предупреждение администрации:

Su dia termina las 2 p. m.

Ваш день заканчивается в 2 часа пополудни.

Иными словами, гости должны освободить комнату к заявленному часу или внести плату за следующий день – роскошь, о которой нынешние постояльцы даже не помышляли. Они думали только о том, как им расплатиться с теми, кому они уже задолжали. Ибо все произошло именно так, как Перри и предсказывал: Дик продал машину, и уже через три дня от денег, чуть менее двухсот долларов, остались какие-то гроши. На четвертый день Дик отправился на поиски честного заработка, а вечером объявил Перри:

– Дурдом! Знаешь, сколько они платят? Какую ставку? Механику, специалисту? Два доллара в день. В гробу я видал эту Мексику! Нет, дружок, пора отсюда линять. Назад в Штаты. Больше я тебя слушать не намерен. Алмазы, потонувшие клады. Проснись, мой мальчик. Нет никаких сундуков с золотом. Никаких затонувших кораблей. А даже если и есть – черт, да ты ведь даже плавать не можешь.

И на следующий день, заняв денег у той своей невесты, что побогаче, – вдовы банкира, – Дик купил билеты на автобус, который должен был отвезти их через Сан-Диего до самой Калифорнии, в город Барстоу. «А оттуда, – сказал он, – двинем пешком».

Конечно, Перри мог настоять на своем, остаться в Мексике, и пусть Дик катится, куда его проклятой душе угодно. А что? Разве не был он всегда одиночкой, у которого нет настоящих друзей (кроме седовласого, сероглазого и «непревзойденного» Вилли-Сороки)? Но он боялся оставлять Дика одного; при мысли об этом он чувствовал, что его подташнивает, словно он пытается убедить себя «спрыгнуть с поезда, идущего со скоростью девяносто девять миль в час». В основе этих страхов была – по крайней мере, сам он считал именно так – недавно выросшая суеверная убежденность в том, что «то, что должно случиться, не случится» до тех пор, пока они с Диком «держатся вместе». Опять же суровость этого «проснись», воинственность, с которой Дик высказал свое до той поры скрываемое мнение о мечтах и чаяниях Перри, – все это и злоба, сквозившая за всем этим, больно ранили и потрясли Перри, но они же и околдовали его, почти восстановив в нем прежнюю веру в крутого, прагматичного Дика, который, как «настоящий мужчина», всегда берет принятие решений на себя и которому Перри когда-то позволил собой командовать. Итак, с самого восхода солнца холодным декабрьским утром Перри бродил по нетопленому гостиничному номеру и укладывал свои пожитки – тихонько, чтобы не разбудить пару, спящую в одной из двух одинаковых кроватей: Дика и ту его нареченную, что помоложе, – Инес.

Об одной вещи ему больше не нужно было беспокоиться. В последний вечер их пребывания в Акапулько неизвестный вор украл гибсоновскую гитару – похитил в прибрежном кафе, где Перри, Отто, Дик и Ковбой прощались, чествуя друг друга обильными возлияниями. И Перри испытывал горечь утраты. Он чувствовал себя, сказал он позже, «скверно и гадко», и пояснил: «Если гитара живет у тебя долго, как моя, и ты ее полируешь до блеска воском, приноравливаешь к ней голос, холишь ее, словно девушку, с которой собираешься связать свою судьбу, – можно сказать, что она становится для тебя святыней». Но как раз с похищенной гитарой не возникало никаких трудностей, а вот о его уцелевшей собственности этого никак нельзя было сказать. Поскольку теперь им с Диком предстояло путешествовать пешком или голосовать на шоссе, они определенно не могли взять с собой больше нескольких рубашек и нескольких пар носков. Остальную одежду придется отправлять почтой – и Перри уже собрал картонную коробку (в которую, помимо грязного белья, попали две пары сапог: одни, оставляющие отпечатки кошачьей лапки, другие с ромбическим рисунком на подошвах) и адресовал ее себе самому в Лас-Вегас, штат Невада, до востребования.

Но ему не давал покоя вопрос, что делать с такими дорогими ему памятными вещами – двумя огромными коробками с книгами, картами, пожелтевшими письмами, текстами песен, стихами и необычными сувенирами (подтяжки и ремень из кожи невадской гремучки, которую он собственноручно убил; эротические нэцкэ, купленные им в Киото; раскидистое карликовое деревце в горшке, тоже из Японии; медвежья лапа с Аляски). Наверное, лучше всего – по крайней мере, лучшее из того, что мог придумать Перри, – было бы оставить все это добро у «Иисуса». Под «Иисусом» подразумевался Хесус, бармен из кафе через дорогу от гостиницы, которого Перри считал «muy simpatico» и стоящим доверия. Ему можно было оставить коробки, не боясь, что он не вернет их по первому требованию. (Перри собирался послать за ними, как только обзаведется постоянным адресом.)

Однако оставались еще некоторые гораздо более ценные вещи, рисковать которыми он не мог, и поэтому, пока любовники дремали, а время потихоньку подбиралось к двум пополудни, Перри просмотрел старые письма, фотографии, вырезки из газет и выбрал из них те, которые ему хотелось взять с собой. Среди них было плохо напечатанное сочинение, озаглавленное «История жизни моего мальчика». Автором этой рукописи был отец Перри, который, стремясь помочь сыну получить условное освобождение из исправительной колонии, написал ее в прошлом декабре и отправил в канзасскую комиссию по условному освобождению. Этот документ Перри читал по меньшей мере раз сто, и он никогда не оставлял его равнодушным:

«ДЕТСТВО. Рад сообщить вам все хорошее и плохое, как я это себе представляю. Да, Перри родился нормальным. Да, он родился вполне здоровым. Да, я заботился о нем как полагается, пока моя жена не превратилась в отвратительную алкоголичку, когда дети достигли школьного возраста. Хороший ли у него характер? – и да и нет, никогда не забывает, если его заденешь. Я всегда держал слово и требовал от него того же. Моя жена другая. Мы жили в деревне. Мы все рабочие люди. Я своих детей учил Золотому Правилу: живи и давай жить другим. Мои дети обычно указывали друг другу на неправильные поступки, и тот, кто провинился, всегда признавал вину и сам шел, чтобы его отшлепали. И обещал впредь хорошо себя вести. Они всегда справлялись с работой быстро и охотно, так что у них оставалось время для игр. По утрам первым делом – умыться, надеть чистую одежду, на этот счет я был всегда очень строг, и насчет того, чтобы плохо поступать с другими, а если чужие дети с моими плохо поступали, я своим запрещал с ними играть. Наши дети не доставляли нам хлопот, пока мы были вместе. Все началось, когда моя жена захотела податься в город и зажить вольной жизнью и с этой целью сбежала. Я ее отпустил, сказал ей „пока“, когда она взяла машину и оставила меня (это было во времена Депрессии). Мои дети ревели во весь голос. Она только ругалась на них и говорила, что они все равно потом сбегут от нее ко мне. Она была сумасшедшая и сказала, что научит детей меня ненавидеть, и научила всех, кроме Перри. Ради любви к моим детям я через несколько месяцев отправился их искать и разыскал в Сан-Франциско, тайком от жены. Я старался видеться с ними в школе. Моя жена велела учителю не позволять мне видеться с ними. Но я все равно сумел к ним пробраться на школьный двор и был поражен, когда они сказали мне: „Мама нам не велела с тобой разговаривать". Все, кроме Перри. Он был другой. Он меня обнял и хотел прямо тогда же со мной убежать. Я сказал ему „нет", но сразу после уроков он побежал к моему адвокату, мистеру Ринсо Турко. Я отвел моего мальчика назад к матери и уехал из города. Потом Перри говорил мне, что мать сказала ему, чтобы он искал себе другой дом. Пока мои дети были с ней, они бегали без присмотра где им вздумается, и я понимал, что Перри живется несладко. Я хотел, чтобы жена подала на развод, что она и сделала через год или около того. Она пила и изменяла мне, живя с молодым мужчиной. Я оспорил условия развода и выиграл полную опеку над детьми. Перри я забрал к себе, а остальных детей отдал в семьи, потому что я не мог всех взять к себе, и поскольку они наполовину индейцы, о них хорошо заботилась служба социального обеспечения.