Вот только здесь нет колонистов. Не за кем следить.

Только мы, насквозь промокшие и продрогшие, проделываем бесконечный путь по планете, и жизнь наша зависит от того, найдем ли мы поисковый отряд на месте крушения.

Хотя мы оба измождены, никто из нас не предлагает остановиться и перекусить. Под таким неуклонно нарастающим ливнем костер никак не разжечь, а если остановимся, то только замерзнем. Жаль, я не послушалась, когда он несколько раз предлагал надеть рабочий комбинезон, который прихватил с собой из капсулы. Мое платье уже такое изодранное и насквозь промокшее, что я будто бы голая. Хуже всего то, что ткань липнет к телу и обвивает ноги, обрисовывая каждый изгиб, но я так устала и замерзла, что мне совершенно все равно.

Вдалеке виднеется речка. Тарвер останавливается и поднимает руку к глазам, чтобы прикрыть их от дождя, – поза солдата, отдающего честь командиру. Сев на корточки, я обхватываю колени руками и стараюсь не дрожать. Тарвер мысленно подсчитывает, когда мы доберемся до реки. Это не передышка, я знаю. Но другой возможности отдохнуть у меня нет.

Я открываю глаза, только когда чувствую руки Тарвера на своих: он пытается согреть их, но кожа такая застывшая, что он хмурится.

– Уже недалеко, – обещает Тарвер, а вода бежит потоками по его скулам, носу и бровям. Всего за пять дней черты его лица стали очень знакомыми. Я оторопело смотрю на струйки воды, стекающие с его подбородка сплошным потоком, и тут он меня встряхивает.

– Лилиан? Вы меня слышите?

Я моргаю, пытаясь вспомнить, как говорить. Окоченевшие губы меня не слушаются.

– Да. Вроде бы.

Тарвер улыбается, и на секунду лицо у него смягчается. Он убирает у меня со лба мокрые волосы. Открывает было рот, но я вдруг слышу что-то позади нас – низкий нарастающий гул тысяч разных голосов.

Я оборачиваюсь, не успев даже подумать, что Тарвер получит еще одно доказательство моего сумасшествия. Но через долю секунды понимаю, что он смотрит в ту же сторону.

В сердце внезапно вспыхивает надежда, и я открываю рот, но Тарвер меня опережает.

– Дождь усиливается, – бормочет он так тихо, что я едва его слышу.

Не голоса – дождь. Я снова всматриваюсь в даль и на этот раз вижу, что к нам через равнину движется плотная серая завеса. Дождь усиливается. Если он будет лить еще сильнее, думаю я, нам не помешали бы жабры. Тогда мы поплывем к небу и уберемся с этой планеты, и нам не нужны будут никакие спасательные корабли.

Больше всего на свете я хочу лечь в грязь пластом, но, едва колени тянутся к земле, Тарвер крепче сжимает мне локти. Он встает и тащит за собой и меня.

– Вы можете бежать?

Его лицо близко к моему.

– Что?

Я могу только стоять и смотреть.

– Ну же, Лилиан, соберитесь. Бежать можете? Дождь очень сильный. Нужно найти укрытие.

Сильный? Откуда у дождя сила?

Знаю, что у меня на ногах натерты мозоли – видела их утром, но сейчас я их не чувствую. Вообще не чувствую ног. Я так и смотрю на лицо Тарвера, по которому сбегает вода. Казалось бы, струйки должны стекать по одним и тем же местам, но они разделяются, переплетаются и сливаются в танце на его скулах, будто хотят охватить все его лицо.

– Черт подери, – бормочет Тарвер, глядя через мое плечо на надвигающуюся грозу. – Я отвечу за это, когда вы согреетесь и вам хватит сил меня ненавидеть.

Что? Нет времени подумать над словами Тарвера: он хватает меня за запястье и дергает за собой, силой заставляя бежать. Я тащусь за ним, как на буксире, еле волоча налитые свинцом ноги и мысленно уговаривая себя собрать последние силы.

Ноги скользят и разъезжаются в грязи, от его хватки запястье едва не ломается, но он его не отпускает. Он бежит к какому-то темному размытому пятну у реки, и, подбегая к нему все ближе, я понимаю, что это деревья. Мне совершенно все равно, что мы снова возвращаемся в лес, ведь деревья – древесина; древесина – огонь; огонь – тепло, а я уже забыла, что это такое.

Я хочу что-нибудь сказать, но не успеваю открыть рот: нас настигает рев дождя, и небо обрушивается на наши головы.

Тарвер изрыгает такие проклятия, каких я никогда еще от него не слышала. Внезапно мое запястье выскальзывает из его руки, и я падаю на землю.

Мне не больно, но я удивлена: оказывается, я совсем не чувствую ног и не заметила, что они не работают.

Тарвер сгребает меня в охапку и последние несколько метров до деревьев несет на руках. Там он бесцеремонно бросает меня на землю.

– Сидите здесь! – кричит он, приблизившись ко мне, но я отталкиваю его, потому что он заливает меня водой.

Шум дождя, низвергающегося на деревья, такой же оглушительный, как и рев грозы снаружи. Ветви раскидистые, и вода на нас почти не попадает.

Бросив на землю свой мешок, Тарвер в нем копается, достает комбинезон и сует мне.

– Наденьте, – говорит он приказным тоном и снимает с меня свою куртку. Потом он куда-то уходит, достав из кобуры пистолет.

Комбинезон, который он небрежно бросил мне на колени, так и лежит на мне нетронутым и укрывает сложенные на груди руки. Мне слишком холодно, я не могу снять насквозь промокшее платье. Я прислоняюсь к стволу и жду, когда вернется Тарвер.

Слух каким-то образом улавливает сквозь шум дождя нарастающий шепот. Голоса больше не плачут, но я по-прежнему не могу разобрать слов. Я вытягиваю перед собой дрожащую бледную руку. Она холодная и вся в грязи.

Не знаю, сколько я просидела так в оцепенении, но, очнувшись, понимаю, что Тарвер мягко похлопывает меня по щекам.

– Я хочу попробовать разжечь костер, – говорит он, и до меня доходит, что он больше не кричит. И дождь, кажется, немного поутих. – Снимайте платье.

– Зачем, майор… – шепчу я. – Ни за что.

– Боже, дай мне сил! – говорит он, закатывая глаза, и я понимаю, что он рассмеялся бы, не будь он таким замерзшим. – Просто снимите, и все. И не спорьте со мной. Обещаю не смотреть. Оботритесь одеялом и наденьте комбинезон.

Он бросает мне одеяло, и, поднявшись на ноги, я прислоняюсь к дереву. Голоса умолкли, но меня все равно бьет дрожь. Целых пять минут я пытаюсь развязать шнуровку, но потом понимаю, что не снимала платье пять дней и оно насквозь промокло, а руки у меня так озябли, что я с трудом берусь пальцами за тесемки.

– Тарвер, – тихо говорю я, – помогите мне.

Должно быть, во мне осталась искорка тепла, потому что я чувствую, как щеки вспыхивают румянцем, когда он в замешательстве поворачивается ко мне. Потом я вижу понимание в его глазах: его взгляд падает на мои руки, неуклюже теребящие завязки.

Бормоча что-то на непонятном мне языке, он подходит и советует засунуть ладони под мышки, чтобы согреть руки, а сам пытается развязать шнуровку. В конце концов он достает нож и разрезает тесемки. Я смотрю в сторону и стараюсь думать о чем-нибудь другом. Все равно от платья уже ничего не осталось. Оно – очередная жертва во имя выживания.