Присмиревшие берегини вернулись, теперь они не смеялись, не суетились и не лезли, а смирно сидели по сторонам. Мятница поставила перед ним кринку, Купавница положила на траву пирог.

– Ты не сердись на нас, – тихо, умильно попросила Купавница, заглядывая ему в лицо. Громобой заметил, что ее желтые глаза слегка косят, но именно она, пожалуй, нравилась ему больше всех: в ее розовом, мягком лице было что-то нежное, родное, навевало какие-то особенно теплые воспоминания.

– Соскучились мы, – жалобно прибавила Мятница. – Все одни да одни.

– А там все зима и зима, – прибавила Волошница. Сидя на траве, она обвила руками колени и горестно склонила голову. – Была бы весна и на земле, мы бы давно по рощам бегали, с парнями играли, с девицами пели, подарочки бы принимали, веночки бы плели… А там нет весны, Лада нам золотым ключом ворота не отпирает, Леля на золотом коне пути не кажет. На землю нам ходу нет, вот мы в Ладиной роще и живем, только друг с дружкой и хороводимся!

– В Ладиной роще? – Громобой бросил взятый было пирог и вскинул глаза на Волошницу. – Это Ладина роща, говоришь?

Ведь в Ладиной роще, как ему говорила Мудрава, и заключена богиня Леля! Но еще прежде чем берегини успели ответить, Громобой понял, что обрадовался зря: эта Ладина роща расположена в Надвечном мире, а ему нужна та, что на земле. А нет ли…

– А нет ли здесь выхода какого? – спросил он у Купавницы, глазами показав на бело-зеленую рощу. – Тут Ладина роща, и на земле, у города Славена, Ладина роща есть. Нельзя ли мне отсюда как-нибудь туда перебраться?

– Перебраться-то можно… – начала Купавница.

– Тебе все можно! – быстро, с оттенком зависти, подхватила Мятница. – Ты одной ногой на небе, другой на земле стоишь, тебе в оба мира пути открыты.

– Так покажите дорогу!

– Мы не можем!

– Мы не знаем!

– А кто же знает?

– Мать только и знает!

– Матушка наша!

– Да где же она?

– А…

Берегини не успели договорить, как вдруг все три вспорхнули с травы, как птички, и отскочили куда-то по сторонам. Громобой быстро глянул вокруг.

Откуда-то повеяло новым ветерком – свежим, душистым и таким сладким, что в груди разлилось сильное тепло и дыхание перехватило. Новый, сильный и яркий солнечный луч пал на опушку и луговину, березки заплескали ветвями, как крыльями, приветливо и радостно закивали верхушками. По траве побежала волна, и все цветочные головки склонились в сторону опушки.

На опушке березняка в трех шагах от Громобоя стояла высокая, стройная женщина. Тонкий стан, белая рубаха, длинные светлые волосы были почти те же, что у трех берегинь, но от всего ее облика вокруг разливался тонкий, нежный, ясно различимый золотистый свет. Свет излучала каждая черта ее прекрасного лица, голубые глаза сияли звездами, волосы струились волнами солнечных лучей. И березы покачивали ветвями в лад с ее дыханием, и голубое небо отражало цвет ее глаз, и само солнце было лишь отблеском ее белого, румяного лица. Головки цветов тянулись к ее подолу, вились по нему, как живая вышивка, и растекались с него по траве. Весь этот прекрасный летний мир брал исток в ее душе, и она же была его лицом, его единичным воплощением, средоточием всей его красоты и сладости.

– Здравствуй, сын Грома! – Богиня Лада приветливо кивнула ему, но Громобой, очарованный ее невиданной живой красотой, даже не сообразил, что нужно ей ответить. – Вот и я тебя дождалась!

Богиня сделала шаг к нему и села на траву. Цветочные головки повели хоровод вокруг нее, и солнечное сияние сплело венок из золотых лучей на волосах богини.

– Здравствуй, матушка, – наконец выговорил Громобой. Собственный голос казался ему низким, грубым, и сам он был какой-то слишком плотный, тяжелый, неуклюжий рядом с Белой Лебедью – душой летнего тепла.

– Теперь ты дома, Громобой, – богиня Лада улыбнулась ему. – Здесь ведь и есть родина твоя: Летом Красным твой отец владеет.

– Да я… – начал Громобой и запнулся, не зная, что сказать.

– А ты и сам не знаешь, как сюда попал? – Богиня опять улыбнулась. – Не было счастья, да несчастье помогло. Ждали мы тебя, ждали, а ты все не шел, дорогу к своей родине надвечной найти не мог. А пока не пройдешь ты через лето красное, и весны тебе не видать.

Богиня вздохнула, и весь мир вокруг померк: солнце спряталось, цветочные головки опустились, березки зашептали горестно и тревожно. Лада снова подняла лицо, и Громобой увидел в ее глазах слезы.

– Что ты, матушка! – Эти слезы словно ножом его ударили, стало тревожно и горько. – Что с тобой?

– Где дочь моя? – Богиня Лада с мольбой смотрела на него, и блестящие слезы ползли по ее нежным щекам. – Где Леля моя ненаглядная? Где моя лебедушка белая, мое солнышко красное?

– Леля? – переспросил Громобой. – Весна-Красна?

– Да! – Богиня кивнула и закрыла лицо руками, но сквозь ее белые пальцы на траву скользнула слеза, яркая, блестящая, как роса. – Дитя мое единственное, ненаглядное, желанное! Всему миру радость и милость, свет и утешение! Улетела моя пташечка, покинула меня, злосчастную! На какую березку теперь сядет она, где запоет свою песенку горькую?

Три берегини стояли на коленях в траве и горько плакали, закрывая лица руками, цветы в их венках повяли и опустили разноцветные головки. Похолодало, потянуло стылым ветерком, за темным краем неба отдаленно громыхнул отзвук грома.

– Спаси мою дочь, сын Перуна! – Богиня вдруг отняла ладони от лица и схватила Громобоя за руку. Ее рука была влажной от слез и горячей, как огонь. – Спаси ее! – в лихорадочном порыве шептала она, с мольбой глядя ему в глаза. – Только ты и можешь ей помочь! Заключена она в роще, вокруг нее стена радужная, и ни людям, ни богам за ту стену дороги нет! Только ты и можешь за радужную стену пройти, оковы разрушить и дочь мою освободить, в мир весну вернуть. А иначе на земле Зимерзла навек останется править, а мне к роду человеческому дороги не найти!

– Не плачь, матушка! – начал Громобой и хотел вскочить на ноги, но почему-то зашатался и опять упал на траву.

На боку заболела царапина. И тут Громобой вспомнил, как попал сюда, вспомнил, что был кем-то другим… Не человеком… В памяти мелькнула вьющаяся где-то внизу волна черной гривы, заработали в стремительном беге конские ноги с огненно-рыжей шкурой, крепкие копыта… Причем он смотрел на них сверху, как если бы они принадлежали ему самому.

– И в этом тоже твои два духа сказались, – ответила богиня на его мысли. Громобой посмотрел на нее: она снова улыбалась, и солнечный свет прояснел, цветы подняли головки. – Два духа в тебе: земной и небесный. По земле ты человеком ходишь, но дух небесный, красный конь Перунов, в тебе невидимый живет.

Громобой ошарашенно слушал: это для него было новостью. Ему ничего не рассказывали о том, как он, будучи новорожденным, превращался в жеребенка. О том наузе,[53]который он носил всю жизнь, не снимая даже в бане, и который почему-то рос вместе с ним, крепко охватывая пояс и мальчика, и отрока, и взрослого парня, он знал только одно: науз держит в повиновении бурлящие в нем силы. Но ему не приходило в голову задуматься, какие же это силы. Зная за собой способность расходиться в драке так, что «кого схватит за руку, у того рука вон», он сам считал этот науз очень нужным и не сомневался в мудрости волхва, его навязавшего. А теперь выходило, что тот парень, с которым он бился на берегу Храм-Озера, своим ножом ненароком обрезал науз… и Громобой превратился в коня!