Итак, я простилась с публикой, мне было очень тяжело, но иначе я поступить не могла.

Я получила массу цветов и много ценных подарков. Среди них был золотой лавровый венок, сделанный по мерке, чтобы я могла его надеть на голову. На каждом из лепестков было выгравировано название балета, в котором я выступала: к этому времени у меня их было большое количество в моем репертуаре, и лепестков на венке оказалось много.

Молодежь, провожавшая меня на подъезде, в порыве энтузиазма выпрягла лошадей и на руках довезла мою карету до дома, который был недалеко от театра. Такой же случай произошел с Фанни Эльслер, у которой тоже выпрягли лошадей.

После моего бенефиса я сейчас же выехала в Москву, чтобы участвовать в бенефисе Кати Гельцер, 6 февраля. Я танцевала адажио с Н. Легатом и вариацию из балета «Баядерка». Москвичи встретили меня горячо, от всей души и сердца, как они умели это делать. Для возвращения в Петербург мне был предоставлен отдельный спальный вагон, который прицепили к ночному курьерскому поезду. В этом же вагоне были балетоманы, одновременно со мною приехавшие в Москву на бенефис Гельцер. Я заказала для всех в вагоне ужин, и Ю. Н. Седова мне помогала хозяйничать. Всю ночь мы веселились, и время пролетело незаметно. По приезде в Петербург меня ожидал обед балетоманов, который они мне давали у Кюба. Я готовила речь и очень волновалась, особенно после проведенной в вагоне бессонной ночи. Я не обладала певучим голосом, чтобы произносить публично речи, но речь мне удалась, я сама была собою довольна, и мы веселились до утра. За этим обедом мне принесли поднесенный мне публикою золотой венок и надели его мне на голову.

Тридцатого июля у Государя родился долгожданный сын, Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. Радость была большая, и в Царской семье, и в России.

Я в это лето мирно и тихо жила у себя на даче в Стрельне. Уже в эмиграции, читая изданный после переворота Дневник Государя, я нашла его запись под датой 24 августа 1904 года: «Совершил большую прогулку верхом с Мишей. Были в Стрельне».

Несомненно, они проехали мимо моей дачи, и я уверена, что Ники еще раз хотел взглянуть на нее, а может быть, надеялся увидеть меня в саду. И я узнала это только теперь…

Он был так близко, и я могла бы выйти, снова его увидеть, а может быть, даже говорить с ним. Мне и сейчас больно до слез об этом думать.

Когда Государь возвращался в Петергоф из Красного Села, Андрей звонил мне по телефону, и я выходила на горку к мосту, на котором ожидался Высочайший проезд. Полиция, оберегавшая пути, не допускала приблизиться публику, но меня знали и даже спрашивали у меня, выехал ли уже Государь, так как я всегда имела точные сведения от Андрея. Раз видели меня близ моста, – значит, Государь выехал. В этом месте был поворот, и нельзя было быстро ехать. Когда Государь приближался, его голова всегда была повернута в мою сторону и рука приложена к козырьку. Как сейчас, помню его чудные глаза, устремленные на меня.

После моего прощального бенефиса я почти весь 1904 год не выступала и не собиралась выступать. Но перед началом сезона 1904/05 года Директор Императорских театров Теляковский обратился ко мне с просьбой вернуться на сцену. За то время, что я ушла со сцены, интриги, которые раньше приписывались мне, не только не прекратились, но еще больше усилились. Все тогда убедились, что меня напрасно обвиняли: интриги и без меня прекрасно процветали, значит, кто-то другой был за них ответствен, а не я.

Долго я не соглашалась вернуться на сцену: я уже привыкла к мысли, что театральная жизнь для меня кончена. Если я, в конце концов, и уступила настойчивой просьбе нашего Директора, то только потому, что одновременно наш балетный артист Ширяев, которому был дан бенефис, очень просил меня выступить в балете «Брама», который для этого случая возобновили. Я исполняла этот балет по моим воспоминаниям об его исполнении Вирджинией Цукки. Бенефис Ширяева состоялся 12 декабря 1904 года.

Большинство артистов нашей балетной труппы радовались моему возвращению, за исключением, конечно, небольшой группы, которая почему-то была враждебно против меня настроена. Публика же устроила мне такой сердечный прием, что я все позабыла. Это сделало меня бесконечно счастливой, я была рада снова оказаться на сцене и перестала больше думать о том, чтобы ее покинуть. Но я отказалась вернуться на казенную службу, как того хотел Директор, и согласилась быть только гастролершей без всякого контракта. Я хотела остаться совершенно свободной и танцевать только тогда, когда хотела и сколько хотела. Я объяснила Директору, что никакой контракт не сможет меня связать и никакая неустойка меня не запугает. Если бы даже я подписала контракт, я его все равно могла бы нарушить. На условиях гастролерши без контракта я вернулась на сцену и служила до самого конца. Правда, я обещала Директору быть всегда готовой оказать услугу, если смогу, и моему слову верили.

Девятого января 1905 года произошло выступление Гапона. В этот день был чей-то бенефис, и я была с родителями в ложе. Настроение было очень тревожное, и до окончания спектакля я поспешила отвезти моих родителей домой. В этот вечер Вера Трефилова устраивала у себя большой ужин, на который я была приглашена. Надо представить себе, как она была бы расстроена, если бы в последнюю минуту никто не приехал к ней. На улицах было неспокойно, повсюду ходили военные патрули, и ездить ночью было жутко, но я на ужин поехала и благополучно вернулась домой. Мы потом видели Гапона в Монте-Карло, где он играл в рулетку со своим телохранителем, как тогда говорили. Великий Князь Николай Михайлович, который был тогда в Монте-Карло и любил играть на номер 29, chevaux u Carrés, шутки ради, а он любил шутки, подходя к столу, за которым играл Гапон, передавая деньги крупье, громко сказал: «Pope Gapon», «Chevaux et Carrés», а потом, будто бы спохватившись, будто бы смущенно сказал: «Pardon, le 29, Chevaux et Carrés».

После моего первого выступления в Москве в 1903 году, а потом на бенефисе Гельцер, в конце 1904 года, меня стали все чаще приглашать в Москву. Я танцевала на бенефисах Кати Гельцер, Гримальди, кордебалета и на спектакле в пользу престарелых артистов. На один из спектаклей я выехала в Москву совершенно больной, с высокой температурой. Доктор боялся меня отпустить, тем более что стоял сильный мороз, а у меня было воспалено горло. Но я не хотела подвести своих московских товарищей и все же поехала. Когда я вышла на сцену, все двоилось в моих глазах, но никто не заметил моего состояния, а к концу представления я совершенно поправилась. Своими поездками в Москву я оказывала услугу товарищам, но должна сознаться, что московские выступления доставляли мне громадное удовольствие.

Я ездила в Варшаву с моим отцом танцевать балет «Эсмеральда». Отец играл, по обыкновению, роль синдика, Клода Фролло, а все остальные артисты были из местной балетной труппы. Я всегда имела в Варшаве необычайный успех.

Летом этого года, 3 июля 1905 года, скончался мой отец в своем имении Красницы, восьмидесяти трех лет от роду. Несмотря на свой возраст, он прожил бы еще долго, если бы не несчастный случай, который с ним произошел годом раньше. Во время репетиции чистой перемены для балета «Спящая красавица» мой отец ходил по сцене, и его забыли предупредить, что сейчас будут открывать люки для подъема декораций. Он провалился в открывшуюся у него под ногами щель, но удержался локтями за края. Хотя он и не расшибся, но шок, полученный от падения, заставил докторов уложить его на время в постель. Эта перемена условий жизни повлияла на общее состояние его здоровья. Он всю свою долгую жизнь привык к кипучей деятельности, и вдруг его подвергли режиму полного покоя, что было для него совершенно нестерпимо. Правда, он вскоре поправился, но доктора советовали ему продолжать держаться известного режима. Мой отец категорически от этого отказался, говоря, что не желает себя лишать под конец жизни того, к чему он всю жизнь привык. В следующий сезон он настолько поправился, что смог снова выступить на сцене и весной 1905 года, за несколько месяцев до своей кончины, лихо танцевал со мною мазурку, будучи тогда уже восьмидесяти трех лет, что является, вероятно, единственным случаем в истории балета.