– Пожалуй, отойду в сторонку, – сказал Моди. – Ведь вам не терпится освежевать добычу.

– Амедео, это жестоко! – покачал головой Зборовский.

– Жестоко?! – взвился Моди. – А что бы ты сказал над моим телом? Справедливая дуэль? Условия соблюдены? Противник удовлетворен?!

– Не хочу ссориться, – тихо ответил Леопольд. – Напомню, что именно ты назначил меня своим секундантом.

– Да, – сник Амедео. – Извини.

– Что же, – обреченно сказал Дежан, – дуэль не окончена. Выстрел за вами.

– Подите к черту, мсье! – простонал Амедео. – Вам недостаточно того, что вы натворили? Клоунаду с дуэлью надо было пресечь в самом начале. И зачем я вообще ввязался в эту авантюру! Кто меня дернул за язык дать слово? Какого дьявола я вынужден устраивать чью-то… Впрочем, это уже не имеет значения. А знаете, я прозрел: какой подарок судьбы, что мне теперь не придется называть вас другом! Я свободен от обязательств.

Повисло тягостное молчание. Анж был подавлен.

– Я дарю вам свой выстрел! – Голос Модильяни обрел привычную насмешливость. – Макс, захвати револьвер. Ваш пистолет, мсье, я оставляю здесь, на этом вазоне. Жаль, так и не удалось выстрелить… Мы уезжаем немедля. И вам советую последовать нашему примеру. В экипаж не зову: отправляйтесь-ка тем же путем, которым добрались сюда. Надеюсь, Господь вам поможет.

– Моди, это действительно жестоко, – заметил Аполлинер.

– Тогда пешком пойду я! – почти крикнул Амедео. – И тогда вы все можете забыть о нашей дружбе! Навсегда!

Выбор был очевиден. Жакоб осторожно, за ствол, поднял «лебель», и все торопливо удалились.

Теперь возле фонтана Медичи остался лишь Дежан. И он стоял на коленях перед своей жертвой.

Когда шаги затихли, Анж схватился за голову. Какой позор! Теперь ему нет места ни на Холме, ни в Париже. Так или иначе, сначала просочатся слухи о поединке, потом станут известны подробности, а затем и они обрастут сплетнями. В лучшем случае приклеится прозвище «живодер». А Моди с его острым языком, пожалуй, придумает что-нибудь похлеще. К тому же все узнают, как Анж хлопнулся в обморок от звука собственного выстрела.

Художник взвыл, скорчился и повалился рядом с мертвым псом.

Утопиться в этой луже крови, что ли!..

А в фонтане всё равно надежнее…

Его найдут в бассейне к утру. Начнется следствие: шутка ли, труп рядом с Сенатом! Полетят головы полицейских, кто-то лишится должности. Другие начнут искать с неистовым рвением, рано или поздно выйдут на Моди, Аполлинера… Гийому уж точно не нужны неприятности, ведь его прежнее тюремное заключение не забыто. Кроме того, это коснется Холма, отношение полиции к Монмартру ужесточится. Он, Анж, станет еще одним грязным пятном на репутации обитателей XVIII округа.

Есть другие способы покончить с собой.

Решение принято. Дежан захотел встретить смерть подобающим образом. Он сбросил сюртук и снял рубашку. Тщательно прополоскал одежду в водоеме и снова натянул на себя. Прохлада мокрой ткани слегка взбодрила. Художник вытащил из вазона свой пистолет. Оружие сегодня еще пригодится. В последний раз.

Оглядевшись, он заметил, как в траве что-то блеснуло. Еще одна бутылка с кальвадосом, забытая компанией Моди, пришлась как нельзя кстати. Анж осушил ее до половины и закашлялся. Затем, как мог, вырыл голыми руками неглубокую яму и оттащил в нее труп дворняги. Могилу присыпал травой, чтобы не было заметно с первого взгляда. После спрятал пистолет и, тихо пробравшись вдоль ограды, направился к выходу. Он услышал голоса, за деревьями мелькнули мундиры. Жандармы возвращались.

* * *

Дежан уже обдумал, что будет делать дальше.

Он вышел на пустынный бульвар Распай и направился к Сене. Его мутило, сильно болело колено, стеснял движения мокрый сюртук.

Что ж, сам виноват, корил себя художник. Но скоро всё закончится. Интересно, он будет испытывать стыд после смерти?..

У дворца Бурбонов Анж остановился и окинул взглядом темную артерию Сены. Часть набережных по обе стороны реки начинал скрывать туман; сквозь марево проступали ребра мостов – Конкорд, Сольферино, Королевского. Вдали, у Ситэ, раздавался едва слышный рокот толпы. В тумане передвигались редкие огоньки. Бесшумно проплыла баржа.

Путь лежал к мосту Александра III. Художник захромал по стреле набережной туда, где поблескивали в лунном свете статуи крылатых коней. Навстречу Анжу двигалась группа рабочих; у переднего в руках горела керосиновая «летучая мышь». Художник переждал за ближайшим углом.

Анж вдруг понял как это – сойти с ума. Пьяная муть в голове рассеялась, но…

Умереть, билось в мозгу, умереть, как можно скорее.

…кецаль…

…каутагуан…

…чальчиуитликуэ…

Бездушная бледная маска висит в пустоте…

Кулачок в красной перчатке раненой птицей бьется в стекло.

Смуглое лицо…

* * *

Пританцовывая на больной ноге, безумец запел.

Париж. Суббота, 1 августа 1914 года, 5:40 утра

– Да, было именно так, – послышался голос Орфелины.

Всё вернулось. Он стоял на мосту перед девушкой, облаченной в лунное трико. Воздух вокруг был розовато-серым. Туман за спиной девушки рассеивался, и теперь она стояла в мягком ореоле лучей еще невидимого за горизонтом солнца.

Бесконечная ночь растворялась, уносила ввысь боль, ужас, беду…

– Кто ты? – спросил он.

– Я твой ангел. И теперь всё будет хорошо.

– Что ты сделала со мной?

– Помогла вспомнить.

– Но зачем? Я не хотел вспоминать!

– Это было необходимо. Иначе ты не поймешь остального.

– Пусть так. Что значит – остальное?

– То, что было перед нашей встречей.

– Как ты это сделаешь? Я всё… увижу?

Зеленые глаза под маской вспыхнули, обожгли его озорными искорками. Она рассмеялась звонко и непосредственно, прижала тонкие руки к его плечу – так, словно он был малышом и только что сказал милую глупость.

– Нет. Просто расскажу. А ты должен поверить.

– Этой ночью я мог убить Моди или погибнуть сам. Тебе смешно?

– Не волнуйся. Этого бы не случилось. Помешал бы вновь подошедший патруль или влюбленная пара, которая не вовремя забрела на мост. Рядом мог остановиться фиакр со сломанным колесом. Наконец, стая бродячих собак, которые отогнали бы тебя от моста. Но успела я. И это главное.

– Почему?

– Конечно же, ты не понял. Сейчас мы – самые главные в этом мире. Все события вертятся вокруг нас. И если мы будем стойкими, многое в мире изменится.