— Многие женщины просто привлекают к себе внимание, — заметил Упама, один из ординаторов. — Их мужья зарабатывают деньги за границей, и им плохо одним.

Помимо пациентов с пустяковыми проблемами мы сталкиваемся и с поистине ужасными случаями. Молодая женщина, чья кожа головы почти вся изъедена злокачественной опухолью… Мужчина, умирающий от опухоли мозга… Ребенок — тринадцатилетняя девочка — с наполовину парализованным лицом. Снимок показал сложный врожденный порок развития сустава, соединяющего череп с позвоночником, что и было наиболее вероятной — хотя и весьма необычной — причиной паралича. Ни я, ни Дев не были экспертами в такого рода заболеваниях, и мы сошлись на том, что проводить операцию слишком рискованно. Упама сообщил это девочке и ее отцу, и она расплакалась.

— Она же девочка, — объяснил Упама. — Ее лицо…

Глядя на плачущего ребенка, я задумался над тем, насколько чужды мне его страдания. Я испытывал не просто отчужденность, свойственную всем врачам, — между нами лежала языковая и культурная пропасть. От чувства отчужденности никуда не деться — я понял это практически сразу, едва получил степень врача. Я не в силах помочь девочке, и никому не станет легче, если я из-за этого распереживаюсь. Однако я не мог не подумать и о карликовых шимпанзе бонобо, которые считаются одними из ближайших родственников человека в животном мире.

Большинству молодых врачей приходится целенаправленно подавлять в себе врожденную склонность к сопереживанию — только так мы сможем эффективно выполнять свои обязанности. Нам не нужно учиться эмпатии — мы вынуждены отучаться от нее. Пациенты становятся для нас частью так называемой внешней группы, куда, по словам антропологов, входят люди, с которыми мы больше не должны себя идентифицировать. Но девочка все плакала и плакала, и мне все сильнее становилось не по себе. К тому же, убеждал я себя, единственное основание для врача претендовать на моральное превосходство над представителями других профессий заключается в том, что мы относимся — по крайней мере теоретически — ко всем пациентам одинаково, независимо от их социально-экономического класса, расовой принадлежности, национальности и уровня достатка.

Итак, детские слезы не оставили от моей отчужденности камня на камне. Я подумал: а вдруг мы с Девом ошибаемся? Я сфотографировал на смартфон снимок мозга и отправил по электронной почте на другой конец света — коллеге, специализирующемуся на подобных проблемах. Он ответил через полчаса: по его мнению, операция была возможна и, кроме того, довольно проста.

Я показал письмо Деву.

— Ну разве не чудесная вещь этот Интернет?! — воскликнул я. — Можно в считаные минуты получить консультацию у первоклассного специалиста.

— Надо бы позвать девочку и переговорить с родителями, — ответил он, но их уже и след простыл.

* * *

Пока пациенты приходят и уходят, на улице темнеет. Предгорья Гималаев на горизонте скрываются из виду. Зазубренные листья бананового дерева, растущего на рисовом поле рядом с больницей, начинают дрожать и ударяться друг о друга на ветру. Стайка мелких птиц взметнулась в воздух, словно горсть листьев, и тут же растворилась в небесах. Окна в кабинете для приема амбулаторных больных открыты — комнату наполняет упоительный запах мокрой земли, а лежащие передо мной истории болезни сметает со стола порывом ветра. Электричество то и дело пропадает, и на несколько минут комната погружается во тьму. Прямо над головой раздается раскат грома, эхо от которого разносится по округе.

— Пациент — мужчина шестидесяти пяти лет, у него немеют пальцы рук.

На МРТ видно, что нервный корешок у шестого шейного позвонка защемлен.

— Симптомы сильно его беспокоят?

— Они мешают ему лазать по деревьям и доить буйволиц, сэр.

В итоге решаем продолжить консервативное лечение.

— А вот вообще не наш пациент, сэр. Отец принес снимок. Его двухмесячная дочь лежит в другой больнице. Ей диагностировали бактериальный менингоэнцефалит. У ребенка припадки, в крови обнаружены энтеробактерии. Рекомендован трехнедельный курс антибиотиков внутривенно. Отец хочет узнать, правильное ли назначили лечение.

Снимок КТ ужасного качества, и по нему сложно что-либо понять, но похоже на то, что у ребенка серьезно поврежден мозг.

— Он хочет знать, стоит ли тратить деньги на лечение ребенка.

— А сколько у него еще детей?

— Трое, сэр.

Потом, однако, выяснилось, что двое из них уже умерли.

Я долго всматриваюсь в снимок, не зная, что порекомендовать.

— Думаю, нужно сделать МРТ, — в итоге говорю я. — Если подтвердится серьезное повреждение мозга, то, наверное, будет гуманнее позволить ребенку умереть.

Джаман, прекрасный молодой врач, переводит мои слова отцу, а потом сообщает:

— У него нет денег на МРТ.

— Ну тогда все усложняется.

После этого Джаман и еще один врач долго беседовали с отцом, уже без меня. Не знаю, о чем они договорились, но перед уходом мужчина очень вежливо сказал мне: «Намасте».

— Пациент — женщина сорока лет. Двадцать лет ее мучают головные боли, сэр.

У меня сжимается сердце.

— Расскажите мне подробнее о ее симптомах.

Мы обсуждаем этот вопрос еще несколько минут. Выясняется, что пациентка успела перепробовать неимоверное количество всевозможных лекарств.

— У нее панические атаки, от которых ей помогает диазепам, сэр.

Я читаю короткую лекцию о вреде диазепама и о том, что у миллионов домохозяек в Америке и Европе выработалась зависимость от него. Сложно понять, что можно предложить пациентке.

— Вам известно слово «предрассудок»?

— Да, сэр.

— Так вот, есть ли в Непале предрассудки относительно психиатров?

— Да, сэр, есть.

— Предложите ей обратиться к психиатру. Кстати, пациенты начинают лучше относиться к такой рекомендации, когда узнают, что я и сам лечился у психиатра. Он оказал мне неоценимую помощь.

Они быстро обмениваются парой фраз на непальском.

— Она хочет, чтобы ей сделали МРТ, сэр.

— Она впустую потратит деньги.

— Но она живет в Непалгандже.

— Это далеко?

— Два дня по ужасной дороге.

— Что ж… Ну ладно. Сделайте МРТ. Снимок ничего не покажет, но пациентка, видимо, надеется, что благодаря этому ее несчастье станет более реальным.