— Versteht sie Deutsch? — Переводчик кивнул на Валю.

— Ja, ein bisschen. Ich lerne es in der Schule, — ответила девочка. — Aber ich verstehe nicht gut, wenn Sie sprechen[58].

— Вот и хорошо, — перешёл он на русский. — Как у вас говорят? Мало знать — хорошо спать?

— Меньше знаешь, крепче спишь, — машинально уточнила Анна Николаевна и, помолчав, добавила: — Меняй книги, Валя, и пойдём в кухню. Нам не положено здесь быть.

— Перестаньте, — холодно и ровно сказал немец. — Гауптштурмфюрер и его ден-шик ушли в клубы. В офицерском концерт, а в солдатском просто гулянка. Даже капелланы там. Они придут не скоро, а я никого не трогаю. Я пишу письмо домой.

— Ваши капелланы… католики или?.. — не удержалась от вопроса Анна Николаевна, пока Валя занималась книгами.

— Наши капелланы… разные. Тот, что был здесь, — лютеранин. Есть и католические. Говорят, наши вожди считают религию чем-то… — переводчик запнулся, подбирая русское слово, — в общем, вредным для национал-социализма, но они немцы, поэтому… рациональные. Глупо отнимать привычную религию у людей, которых посылаешь на фронт. Это может не понравиться, а у людей в руках оружие.

— Как же христианские ценности сочетаются с нацизмом?

— Наверное, никак, — равнодушно сказал переводчик и пожал плечами. — Вот капелланы здесь для того, чтобы как-то… соединить это. Вера и традиции — большая сила. Люди должны верить в то, что они делают. Вот капелланы и проповедуют здесь, убеждают тех, кто сомневается… Как это по-русски… отпевают убитых, утешают раненых и пишут письма их родным. Чтобы люди чувствовали себя здесь… как в своей земле.

Анна Николаевна чуть не спросила, каково это — явиться на чужую землю, творить зло и при этом быть христианином, но вовремя спохватилась и промолчала. Однако немец удивил её, снова, как когда-то в разговоре на кухне, почти угадав незаданный вопрос.

— Да, наши солдаты христиане, но готовы убивать по праву сильного и раз так приказал фюрер. И в их головах не должно быть вопросы, zum Beispiel[59], почему в прошлой войне немецкие евреи сражались в нашей армии вместе с немцами-христианами, а теперь их надо уничтожать. Большинство людей легко забыли это и верят, что Deutschland über alles[60], евреи — зло, а славяне — унтерменш. Это просто война, фрау.

Анна Николаевна покачала головой, но ничего не сказала и, приобняв дочь за плечи, увела её в кухню.

Долго Вале не давал покоя этот разговор. У неё не укладывалось в голове, как человек, который рассуждает про веру в Бога, так равнодушно говорит об уничтожении евреев и вроде бы оправдывает нацистов, может при этом читать хорошие книги и периодически потихоньку подбрасывать им с мамой еду. Этот странный немец любил своих родителей, подолгу писал им письма, явно недолюбливал сослуживцев и, кажется, был рад, что лично ему не приходится никого убивать… Много раз потом будет она вспоминать то, что сказала мама: мы ещё не раз увидим, как понятия «друг» и «враг», «свой» и «чужой» перепутываются, а может быть, и соединяются.

Но сейчас Вале очень захотелось отвлечься от этих трудных разговоров, не думать о безвинно погибших людях… И девочка открыла томик Гайдара, купленный перед войной. В нём были рассказы и большая повесть «Школа», которую она ещё не читала. Валя любила заглядывать в неизвестный текст наугад — где раскроется. Просто чтобы посмотреть, какой он: понравится? нет? Томик, однако, открылся на хорошо знакомом месте:

«Голубая чашка»! — обрадовалась Валя любимому рассказу. Отложив незнакомую пока «Школу», она погрузилась во много раз читанную историю и забыла про войну, тревожащие мысли и голодный желудок.

…Валя с мамой уже улеглись, когда из прихожей донеслись голоса и топот — это вернулись офицер и денщик. Постепенно всё затихло. Город спал.

Оглушительный взрыв раздался далеко за полночь. Зазвенели стёкла в домах, следом заревели паровозные гудки. В комнатах вскочили немцы и через минуту с руганью и криками вылетели из квартиры, грохоча сапогами. Перепуганные мать и дочь отодвинули плотную штору и пытались что-то рассмотреть. Но в окно кухни, выходящее во внутренний двор, можно было увидеть только зарево и клубы серого дыма на фоне тёмного зимнего неба. Фашисты, которых много стояло в квартирах этого дома, спешно выскакивали из разных дверей и бежали на улицу. Топот немецких сапог по булыжнику и отрывистые возгласы гулко отдавались между стенами во мраке двора, усиливая всеобщий страх.

Когда двор опустел, Анна Николаевна оделась.

— Сиди тут и не высовывайся. Пока все умчались, я выйду посмотрю.

Валя сидела в темноте. Ей было страшно, но глубоко в душе тихонько звенело что-то вроде надежды: а вдруг это наши наступают, вдруг отобьют город, прогонят фашистов. Она влезла на табурет, приоткрыла форточку, прислушалась. Больше не слыхать ни выстрелов, ни взрывов… Стоять у окна стало холодно, Валя закрыла форточку, плотно задёрнула затемнение и, закутавшись в одеяло, стала ждать маму.

Казалось, прошли часы, прежде чем Анна Николаевна вернулась. Девочка выскочила ей навстречу.

— Куда в одной рубашке?! Иди назад. Я сейчас… — Мать сняла пальто и платок, сбросила тёплые боты и прошла в кухню. — Горит где-то у вокзала. Сильно горит. Наверное, потому и гудели паровозы. Немцы ведь ночью тоже грузы гонят по железке. Но самый большой шум в центре, где управа. Туда какие-то машины едут. Я далеко не пошла. Комендантский час всё-таки. Но похоже, что рвануло там.