У детей была француженка, она у них жила, и все они дружили между собой и к Надежде Александровне относились юмористически и если не враждебно, то, во всяком случае, близко к этому.

Положим, елка назначена на 8 часов. А их окна выходили на улицу, и мы по свету узнавали, пришел кто-нибудь или еще никого нет. Если кто-нибудь приходил, в гостиной зажигали лампу и уже не тушили, в передней света никогда не было, брали лампу из уборной и вешали на стену, пока гости раздеваются. Если же в это время раздавался звонок, то кухарка выскакивала из кухни, снимала лампу и с ней спускалась на лестницу, чтобы открыть парадную дверь, а в передней в это время зажигали свечку. Такая операция производилась несколько раз. Дети унаследовали от своих родителей по три тысячи каждый. Надежда Александровна положила эти деньги в банк, а на проценты ухитрялась их кормить. Нина и Саша, да и Верочка, когда получали от бабушки или от кого-нибудь из родных в подарок деньги, тратили их на еду, покупали бочонок селедки и дополняли ею свои рационы.

Больше одной котлеты не полагалось — и все тут.

Увидав спокойное желтое окно, мы одевались и шли на елку. Родителей из экономии приглашали вместе с детьми. Взрослые уходили в гостиную, а мы собирались в столовой и детской. Потом, когда все были в сборе, раздавались звуки рояля. Николай Иванович, скользя в ночных туфлях, зажигал свечи, а мы, только что оторванные от каких-то своих затей, стояли вдоль стены и двери. Начинались танцы. Из гостиной две высокие фигуры преподавательниц французского языка из нашего института — сестры Дюфор — высокие, плоскогрудые, прямые как доски, критически смотрели, как мы кружимся. Это обстоятельство присутствия людей, не принимавших настоящего участия в нашей игре, жизни, сковывало наши движения. Они, как надзиратели, ощупывали нас. Вот, например, у Перекрестовых как было легко и весело! Тут и бабушка, и родители, до чего же легко!

Потом нас, детей, звали к столу, и там был ужин: бутербродики и по котлете, а затем — традиционный рождественский поднос. Он подавался во всех семьях. В центре — обычная длинная узкая овальная коробочка с веткой фиников, кругом — все сорта орехов, а между ними — кучками разные конфеты. Мы с француженкой сидели одни, щелкали дымящимися орехами, удивляясь огромному количеству брака. Дым с зеленым пеплом вызывал искренний — до слез — смех.

Дома я всегда в лицах изображала приход гостей в квартиру Чупруновых: спешное захождение в уборную за лампой, спуск по лестнице и снова подъем наверх. Дети боялись и не любили свою тетку.

В этом же переулке, куда выходила квартира Чупруновых, жили Перекрестовы. Это была легкая семья, влюбленная в свою дочь и детей и в молодежь, которую они у себя принимали. Там было все, чтобы дети себя чувствовали уютно, весело, чтобы им всегда хотелось задержаться. И родители принимали участие в выдумках, фокусах, или вдруг они неожиданно всех переодевали, и мы должны были угадать, где и кто в чем, а позднее, когда Перекрестов стал командиром полка и казенная квартира у них была большая, на Новый год затевался костюмированный бал. Тетя Лиза прислала мне из Петербурга в подарок свой белый атласный костюм «Дианы», который получил первый приз. Дядя Коля нарисовал на юбке головы диких зверей, по низу юбки был вышит золотой тесьмой греческий орнамент. Сверх облегающего лифа — шифоновая туника, обшитая золотой тесемкой, шея открыта, колчан и стрелы висели сбоку, на голове — золотой полумесяц, волосы распущены, и в них кое-где — золотой дождь. Ноги — в белых туфлях, с переплетенными до колен крест-накрест золотыми тесемками. Костюм был так великолепен, что Чупруновы пришли на меня смотреть, и до сих пор неприятное чувство возникает во мне, когда я вспоминаю эти минуты.

Мы были в масках, и нас не узнавали. Там еще был прелестный костюм «Бутылка шампанского». В нем была одета одна девочка. Соня изображала котенка с шапочкой и ушками на голове, а на руках и на ногах был мех. И вот в одном из номеров котильона надели на нас всех одинаковые мешки, они закрывали и ноги, а на мешках было написано: рис, греча, пшено, перловая, манная, песок, соль, мука. Оркестр заиграл, кавалеры пошли разыскивать своих дам под мешками — никого не отличишь. Во время танца мешок начинает рваться, и загадка разрешалась. Примерно такие же штуки придумывали и с мальчиками. А меня посадили на середину зала на стул, дали поднос с двумя рюмками. Двое желающих танцевали со мной мазурку. Подошли, вернее, подбежали: в одной рюмке — соль, в другой — сахар. Получивший сахар танцует со мной. Но кому досталась соль, он ее весело выпил, и мы с ним понеслись. На больших кордонах висели бубенчики на розовых, желтых, зеленых ниточках. Их было огромное количество, и каждый приглашающий вас на мазурку завязывал на руку запястья бубенцы. В такт с мазуркой они звенели, сверкали золотом. А нам, девочкам, были предложены щиты с орденами — золотыми, серебряными, всех фасонов, на ленточках, которые прикалывали на грудь тому, кого выбираешь на танец. Был еще целый ряд выдумок: взявшись за руки, мы вставали в grand round (большой круг), руководитель танцев разрывал его и мчался со всей цепью молодежи по всей квартире, петляя по комнатам, запутывая всех и снова возвращаясь в зал.

Теперь у Перекрестовых играл военный оркестр, зал огромный, было где развернуться. Из всех знакомых у них было веселее всего. И жалко было расходиться, когда время показывало 12. Позднее этого времени мы с Борей не смели оставаться. Никто и не оставлял, зная требование родителей. Извозчики по какому-то нюху собирались у освещенных окон, и, выходя из дома, мы садились в сани и ехали домой.

А на следующий день сколько было разговоров! Мы делились впечатлениями, кого-нибудь изображали в лицах, радовались количеству полученных трофеев, остроумным номерам котильона, изобретательности родителей и бабушки Сони.

Осень 1902 года. В начале учебного года днем раздался звонок. Катя открыла дверь, вошел элегантный студент в фуражке, не похожей на нашу. Такие носи-ли в Прибалтике, в Вильне, они были прусского образца.

Катя попросила незнакомца в гостиную и пошла за папой. Как только папа вошел и узнал, что студента прислала его сестра тетя Стася, что он сын ее друзей, полилась оживленная польская речь. В Москве у него никого не было, и