Ездили мы за лето раза два в соседнее имение Красавку и ели там клубнику с молоком, на обратном пути пошел дождик, и вдруг слышу веселый голос Владимира Васильевича: «А тетушка-то полиняла». С ним рядом сидела приехавшая погостить тетка с двумя дочками — косметика потекла. Мы все смеялись. Молодым румянцем сияли щеки. Как радостно под теплым дождем, как хорошо и весело было ехать!

На Троицу ходили в лес. Девки водили хороводы, плели венки, прыгали через костер — все это интересно, ново. Сад и парк при доме мне не нравились, совсем был без лица, неинтересный и даже скучный.

В теплице жил воспитатель Первого кадетского корпуса Зыбин, тоже Ревельский и из Беломорского полка. Очень веселый, остроумный. Их была огромная семья — двадцать три человека детей! Из них пятеро воспитывались у родных.

Зыбин праздновал каждый год день своего рождения, съезжалась родня, знакомые. В конке сидела женщина, по-видимому приезжая, и все время спрашивала, далеко ли еще до Лефортова. Тогда мужчина говорит:

— Я еду туда и вам скажу. Мне в Первый кадетский корпус.

— Ну, прекрасно, и мне туда же, — сказала женщина, — я впервые тут и еду на рождение к брату.

— Какое совпадение, я тоже на рождение к брату. А как фамилия? Зыбин? Зыбин Владимир Владимирович?

— Я к нему, — сказала женщина. — Это мой брат.

— Так давайте знакомиться, я и есть ваш брат.

Так курьезно встретились и познакомились брат и сестра.

Зыбин Владимир Владимирович отличался крепким сном. Он говорил, что если он очень устал, его невозможно разбудить. Однажды ездил он в Москву и от станции пришел пешком. Утром к столу он не пришел.

Побежали, убедились, что спит. Спящего внесли в сад, несли спокойно, и пока шел мелкий теплый дождь, Зыбин все спал. Когда дождь забарабанил как следует, тут он и проснулся. Вот смеху было!

Вернусь к Николаю Васильевичу. Он хотя и называл меня с опаской «перцем», все же благоволил ко мне. Как-то говорю: «Запомните, 24 января — мои именины и если хотите на них быть, непременное условие: вы должны принести мне огромную коробку шоколада и только круглую, другую не приму». Мама даже покраснела, возмутившись моей дерзости, но ничего не сделаешь, сказала. В день именин Николай Васильевич был у нас, принес мне то, что было заказано, и Кате по случаю моих именин я подсказала подарить пять рублей. Все было исполнено!

XVIII. Доктор Михаил Михайлович Иванов

Нашим постоянным детским врачом был Михаил Михайлович Иванов — человек среднего роста, коренастый, с густой шевелюрой черных, с синим отливом волос, зачесанных назад, небольшой гладкой бородкой, густыми бровями, а под ними ласковые карие глаза, они смотрели внимательно и проникновенно. Когда Михаил Михайлович задавал какой-нибудь вопрос или просто интересовался нашей жизнью, он заливался таким веселым смехом! И нам всегда хотелось его удержать, чтобы он не уходил, побыл бы еще чуток. С ним было ужасно хорошо, как-то особенно уверенно.

Михаил Михайлович всегда был на нашей стороне, он был «за нас», всегда за нас, за детей. Если надо было о чем-то упросить родителей и в это время случалось быть Михаилу Михайловичу, непременно получится — Михаил Михайлович поможет, и дело в шляпе. Он бывал рад поддержать все детские просьбы, если они не шли в разрез с дозволенным.

Михаила Михайловича знала вся Москва, он был врачом детской Софийской больницы (ныне Филатовской). Все живущие в этом районе знали и любили Михаила Михайловича. Зарабатывал он много и весь заработок тратил на детей.

В квартире у него одна комната была вроде склада. Там стояли ящики с конфетами, печеньем, яблоками, апельсинами, и все это не переводилось.

И халаты медицинские шились по особому заказу: с глубокими карманами, которые наполнялись тем, что нужно на сегодняшний день. Кого отвлечь, кого поощрить, кому сразу в обе ручки — и неожиданный сюрприз помогал спокойно выслушать больного.

По воскресеньям с утра в квартиру стучались и ломились дети: старшее поколение — беспризорники. Если сестры Михаила Михайловича выражали неудовольствие, Михаил Михайлович сурово, тоном, не допускающим возражения, говорил: «Это мои дети, и я должен их всех выслушать». А ребята приходили с самыми разнообразными нуждами.

Михаил Михайлович жил в Неопалимовском переулке, и там перевелись все беспризорники (в те суровые дни, когда шла борьба с беспризорностью).

Он их пригрел, кормил, одевал и всячески помогал.

Когда же не стало Михаила Михайловича, дети, получавшие от него родительскую ласку, установили дежурство у гроба, стояли в почетном карауле, сменяя один другого.

Однажды Михаил Михайлович был приглашен к мальчику и, выслушав его, сказал родителям, что у мальчика будет горб и немедленно надо принять меры, чтобы предотвратить это несчастье. Родители обиделись на Михаила Михайловича, так как ничто об этом не говорило. Михаил Михайлович расстроенный ушел. Прошел какой-то отрезок времени, и снова родители постучались к Михаилу Михайловичу. Он пошел.

— У мальчика уже начал расти горб, — с горечью сказал Михаил Михайлович. — Я вас предупреждал, я вас убеждал, вы же на меня только обиделись и рассердились.

— А как вы узнали?

— По походке, — сказал Михаил Михайлович, который, наблюдая детей, осматривал их особенно внимательно.

В трудные дни революции, если Михаил Михайлович попадал к людям, где видел печать безвыходной нужды, он под рецептом оставлял деньги.

А когда Михаил Михайлович лежал в холодном помещении больницы, зрелище было необычайное. В ногах у гроба стояли мешки с яблоками и ящики с конфетами и печеньем, и медицинские сестры обращались к детям, которых приводили матери прощаться с доктором, говорили: «Батюшка Михаил Михайлович, на кого ты нас оставил, кто же наших детей теперь спасать будет».

Народ все прибывал, стены больницы не вмещали, толпы колыхались на дворе, в саду, и кому не было места для ног на земле, взбирался на деревья, забор, чтобы услышать о чудесных делах доктора. Все движение по Садовой улице остановилось, когда толпа провожающих вышла из ворот. От больницы до площади Восстания направлялся людской поток. От дома до дома мостовая, тротуары — все двигалось в одном направлении. Я не помню, была ли музыка, я видела красные от слез, опухшие глаза, мокрые платки, растерянные лица провожающих. Непоправимое горе тянуло людей за гробом, чтобы проводить любимого Михаила Михайловича к месту его упокоения на Дорогомиловское кладбище в ноябре 1936 года.

Михаил Михайлович прошел через всю мою жизнь: он не только лечил нас, но и детей моих. Как тяжело переживал он