Дети, катавшиеся на электрических машинках, перенимали настроение взрослых и сталкивались резиновыми бамперами без привычного в таких случаях визга и смеха, а как-то тупо и уныло. Потом выходили к родителям, те передавали им яркие воздушные шарики, и малыши молча несли эти шарики, подобно тому, как в разгар средневековой чумы угрюмые монахи несли по улицам европейских городов факелы.

В магазинах и на рынках покупки совершались тише, без эксцессов, и продавцы чувствовали какую-то странную солидарность с покупателями, не обвешивали, не тянули презрительно: «Же-е-енщина, ну вы-ы бу-удете брать сы-ыр или не-ет? Полчаса уже кру-утите!» – а клали на весы продукт и, словно забывая про него, перевешивались через прилавок: «Слыхали? А?» И многозначительно кивали головой как бы в сторону того страшного ангара. Правда, иногда они ошибались, и кивок приходился на здание мэрии или управления внутренних дел, но это все равно было в тему, потому что и тогда в сердце покупательницы находился горячий отклик: «Да, да! До чего страну довели! Кошмар! Ужас! Ни черта ведь не делают, только деньги гребут лопатой, а нам на улицу выйти страшно!»

Местное телевидение без конца демонстрировало теперь уже не фоторобот, а фотографию Виктора Сергеевича Корнева, взятую из паспортного стола. Снимок Инги Дроздовой показывали реже, потому что среди убитых ее не оказалось, а всех сейчас интересовали именно убитые – кто они, да что они, да нет ли среди них тех, кто недавно пропал без вести, и чьи родственники осаждали теперь морги с целью осмотреть тела.

Самого же Корнева искали. Искали сосредоточенно и упорно. Никитин лично контролировал ход поисков, постоянно находился на службе, не отключался ни на минуту и от этого выглядел очень устало, но сам себя усталым не чувствовал, может быть, потому, что ни на минуту не задумывался о себе, а размышлял только о деле.

Вначале сыскари хотели пройти по связям Корнева, но оказалось, что связей-то этих и нет. Ни с кем не встречался, ни с кем не провожался. Жил одиноко.

– Но в сервис-то к нему кто-нибудь приезжал? – спросили сыскари у ближайшего соседа Корнева, жившего от него на расстоянии трехсот метров.

– Ну эти… Иномарки… – развел руками сосед и даже чуть поморщился от досады, как будто снова вынужден был коснуться чего-то такого, о чем силился забыть или по крайней мере поменьше думать.

Правда, жена соседа вспомнила, что года два назад, еще до того, как на участке Корнева был построен ангар, к нему приезжала какая-то черная машина.

– А да… – почесал затылок сосед. – Было… У нас как раз тогда сын с семьей гостил…

И посетило супругов это воспоминание, когда к ним пришел Турецкий.

– Номер не запомнили? – спросил «важняк».

– Да какой там номер! – махнул рукой сосед. – Я и марку-то отсюда не разглядел…

Рабочих, которые возводили ангар, тоже найти не удалось.

Таким образом, зацепок по Корневу не было.

Тем не менее за короткое время милиция перевернула весь город, прошлась по всем подозрительным адресам, опросила всех, кого только можно было: «Не видели? Не слышали? Не знаете?» «Не видели, не слышали, не знаем…» – крутили головами криминального вида люди, и черт их поймет – то ли действительно не знали ничего, то ли просто отмахивались, не желая связываться…

На выезде из Тулы проверялись все машины, даже рефрижераторы и, наоборот, инвалидки.

Результат нулевой.

Многие, в том числе и в милиции, были уверены, что Корнева уже нет в городе.

Однако Турецкий был другого мнения. И вот почему.

Уже на следующий день после всколыхнувших город «раскопок» он встретился в диспансере с психиатром, который несколько лет наблюдал Корнева. И тот сказал:

– Мой пациент страдал той формой расстройства, которая, в числе прочего, характеризуется крайне болезненным самомнением. Малейшая нанесенная ему обида или то, что он посчитает за обиду, становится катализатором вспышки чудовищной ненависти, обращенной как на самого обидчика, действительного или мнимого, так и вообще на всех, на весь мир… – Тут психиатр помял губы, а потом чуть оторвался от стула и, подавшись через стол к сидевшему напротив Турецкому, сообщил: – Вы представляете, он нарисовал дома на ватмане мой портрет и метал в него ножи!

Турецкий кивнул: да, мол, ничего себе, – и продолжал слушать.

Психиатр снова откинулся на спинку:

– Так вот. Люди с таким расстройством постоянно пытаются доказать что-то другим. Они всегда в напряжении, они зациклены на том, что их считают, ну… неполноценными, что ли… Вот Корнев, например, был уверен, что окружающие видят в нем дурака.

– А что, видели? – спросил «важняк».

– Ну… Всякое бывало… Но он не дурак… Он далеко не дурак… – Тут психиатр снова перевалился через стол и, почему-то покосившись на дверь, прошептал: – Он, пожалуй, будет поумнее иных моих руководителей из облздравотдела…

Александр молчал.

Психиатр понял, что отклонился от темы, и продолжил:

– Плюс ко всему Корнев патологически жесток. Просто патологически! – Он поднялся и задумчиво прошелся вдоль кабинета. У самой двери остановился и вдруг с неожиданной для его массивной комплекции легкостью встал на руки и крикнул:

– Уау!

Турецкий обомлел.

Психиатр снова опустился на ноги и выпрямился.

– Не обращайте внимания… – сказал он, ничуть не смутившись. – Снимаю накопившееся напряжение…

Александр знал, что психиатры часто бывают похожи на своих пациентов, поэтому действительно решил не придавать значения этой выходке.

– Вы сказали о жестокости Корнева… – напомнил он.

– Ах да… – Психиатр возвратился за стол, сложил перед собой руки, как примерный школьник, и очень серьезно посмотрел на Турецкого. – Так вот. Обида на весь мир, жажда доказать свою полноценность, нет-нет, даже не полноценность, а превосходство над другими и тяга к жестокости сплелись в Корневе в единый клубок. Но тут есть один интересный момент… – Психиатр прищурился и поднял вверх указательный палец, акцентируя внимание на важности того, что он собирался сказать. – По моим наблюдениям, если Корневу удавалось каким-то образом потешить свое самолюбие, отыграться, так сказать, за обиды, насладиться болью жертвы, ну, например, если избивал он кого-нибудь сильно, с оттягом, как говорится, то он старался максимально долго продлить это свое, как я его называю, состояние блаженства. А продлевал он его, постоянно вызывая в себе воспоминания об этом событии. А когда эти воспоминания тускнели, он, чтобы снова разбередить их, возвращался на то место, где ему было так хорошо. Ну на вокзал там, например, или еще куда… Как бы энергией удовольствия он хотел там подпитаться, понимаете? От асфальта, где кровь избитого им человека еще чернела, от забора какого-нибудь, где за гвоздь клок одежды зацепился, да и вообще – от общего антуража… – Тут психиатр потер подбородок и снова подался к Турецкому: – Я думаю, что если Корнев действительно совершал все эти убийства, то он не уехал из Тулы. И не уедет. Будет прятаться, отсиживаться по углам, но не уедет. Потому что тут он, судя по всему, испытал минуты наивысшего блаженства…