Дурные у меня предчувствия на этот счет.

Дневник, запись № 7, 27 октября

Она меня избегает.

Я понимаю, в это трудно поверить, но другого объяснения быть не может. Прошлой ночью она вернулась поздно и отправилась прямиком в свою комнату. Когда я сунул голову в дверь, чтобы поинтересоваться, не желает ли она ночную чашку какао – признаю, на часах было три часа ночи, но я не мог заснуть, потому что беспокоился о Саскии, – она, кажется, едва могла удержаться в границах вежливости. Стоило мне войти в комнату, как ее глаза расширились, и Саския, словно защищаясь, подтянула одеяло, как будто мое присутствие вызывало у нее страх. Должен признать, я не в состоянии ее понять.

Могла ли она меня обманывать, всего лишь притворяясь, что разделяет мои интересы, для какой-то тайной цели?

Дневник, запись № 8, 1 ноября

На работе сегодня сообщили о смерти Мика. Осложнения после гепатита; деталей, к своему раздражению, я не узнал, но получил отчетливое впечатление, что они были неприятны. Когда одна из секретарш начала плакать, я отпустил легкомысленное замечание, которое, боюсь, неверно истолковали; девушка посмотрела на меня с выражением крайнего ужаса на лице. Эта неряшливая маленькая проститутка запала на Мика и втайне строила с ним заговоры против меня. Мне захотелось дать ей какой-нибудь повод поужасаться, и я мимоходом задумался, как бы она выглядела связанной упаковочной веревкой и подвешенной в ливневом коллекторе. О чем только мы не думаем, чтобы скоротать день.

Дома положение стало хуже. Сегодня Саския вернулась с приятелем, доктором, которого пригласила на чай. Пока она была на кухне, мы остались в гостиной вдвоем, и я заметил, что он вроде как изучал меня краем глаза. Вероятно, это была лишь профессиональная привычка, но все же взгляд заставил меня задуматься, не озвучила ли Саския каким-то образом подозрения в мой адрес – если предположить, что они у нее были, но это я считал маловероятным.

После его ухода я объяснил Саскии, что приводить в дом мужчин, неважно, насколько хорошо ей знакомых – совершенно непозволительно. И ей хватило наглости развернуть кресло и обозвать меня старомодным!

– Что, черт побери, ты имеешь в виду? – спросил я.

– Стэнли, это нездорово – окружать себя вот этим всем, – пояснила Саския, жестом указав на расставленные в алфавитном порядке аудио– и видеокассеты и катушки, заполнявшие полки позади нас. – Большинство этих людей давно умерли.

– Шекспир давно умер, – ответил я. – А люди его все еще ценят.

– Но он писал пьесы и сонеты бесконечной красоты, – настаивала она. – А люди, которых ты слушаешь, просто работали комиками. Стэнли, это мило – коллекционировать вещи, но эти вещи никогда не предназначались для того, чтобы их воспринимали всерьез. Нельзя строить на них свою жизнь.

Тембр ее голоса меня раздражал, чего я не замечал прежде. Она самодовольно откинулась в кресле, и на секунду мне захотелось ее придушить. Думая об этом, я чувствовал, как мое лицо неуклонно краснеет.

– Почему нельзя ценить этих людей? – крикнул я, подбежал к полкам и достал несколько любимых лент. – Большинство из них вели грустную жизнь, наполненную трудностями и болью, но они вызывали у людей смех – во время войны и последовавших за ней лет суровой экономии. Они прошли через бедность, болезни и муки. Все включали радио, чтобы их услышать. Они помогали людям выжить. Они дарили стране счастливые воспоминания. Почему бы не помнить их за то, что они сделали?

– Хорошо, Стэнли. Извини – я не хотела тебя расстраивать.

Она протянула руку, но я ее оттолкнул. Только тогда я заметил, что мои щеки мокры, и отвернулся, стыдясь. Только подумать, меня довели до такого состояния, заставили защищаться в моем собственном доме – и сделала это женщина, да еще прикованная к инвалидной коляске.

– Наверное, сейчас не лучшее время об этом говорить, – сказала Саския. – Но я покину Лондон раньше, чем предполагалось поначалу. Точнее, я уеду домой завтра. Обследования не заняли столько времени, как думали доктора.

– Но каковы результаты? – спросил я.

– Они уже составили список рекомендаций и отправят его моему семейному врачу. Он примет решение, какое лечение необходимо.

Я поспешно взял себя в руки и издал ряд подобающих вежливых звуков, выражавших разочарование ее скорым отбытием. Но внутри частичка меня ликовала. Понимаете, я наблюдал за ее руками, лежавшими на подлокотниках кресла. Они дрожали.

И она лгала.

Дневник, запись № 9, 2 ноября

Мне нужно многое рассказать.

После вечерней ссоры мы оба понимали, что достигли нового уровня в наших отношениях. Игра началась. Саския отвергла примирительную чашку чая и укатилась прямиком в спальню, неслышно заперев за собой дверь. Я знаю это потому, что пытался открыть ее в два часа ночи и слышал в темноте, как у Саскии перехватило дыхание в тот момент, когда я повертел ручку.

Я вернулся в спальню и принудил себя там и оставаться. Мы лежали в кроватях, не сомкнув глаз от тревоги, и ночь тянулась медленно. Утром я ушел рано, чтобы мне не пришлось обмениваться с Саскией лицемерными любезностями за завтраком. Я знал, что к тому времени, как вернусь домой, ее уже не будет. И это, думаю, устраивало нас обоих. Я не обманывал себя: она была опасной женщиной; слишком независимой, слишком свободомыслящей, чтобы стать моим другом. Мы могли быть только врагами. И я для нее был опасен. Я наслаждался ее обществом, но теперь она окажется в безопасности только вдали от меня. К счастью, я никогда больше ее не увижу. Или так мне казалось – поскольку тем вечером все изменилось со скоростью наступающего будущего.

О, как все изменилось.

Утром по прибытии на работу я обнаружил короткую записку, призывавшую меня в кабинет начальника. Естественно я предположил, что мне – наконец-то – собираются объявить о повышении. Представьте себе мое потрясение, когда в ходе пятиминутной беседы выяснилось, что я вовсе не получу должности – меня увольняли! У меня «не складывалось» с новыми сотрудниками, и, поскольку отдел «оптимизировался», они меня «отпускали». В зависимости от моей реакции на новости, они готовы были выдать мне щедрое выходное пособие – при условии, что я уйду сразу, чтобы они могли тут же приняться за «производственные изменения».

Я не стал жаловаться. Подобное происходило много раз в прошлом. Я «не вписываюсь». Это просто факт, я говорю это не с целью добиться сочувствия. Интеллект – всегда помеха популярности. Я принял деньги. Расстроившись, но одновременно радуясь избавлению от подлых коллег, я отправился домой.

К тому времени, как я добрался до парадной, пошел сильный дождь. Подняв взгляд, я с удивлением увидел сквозь ветви темных платанов свет в окнах. Потом я понял, что Саския полагалась на организованный советом транспорт, и, поскольку совет никогда не был в состоянии назначить конкретное время, все еще находилась дома.

Я знал, что придется выжать самоконтроль досуха, чтобы и дальше вести себя как полагается вежливому и цивилизованному человеку.