силу! И еще… Феллини почти всегда в своих фильмах снимал супругу Джульетту Мазину. Режиссер Александров неизменно приглашал на роль героини собственную жену, Любовь Орлову, которая плюс ко всему умела блестяще петь и танцевать. Я же давно взял в главные героини тебя, умеющую то, чего ни одна из названных сверхзнаменитостей не умела. И потому осмелюсь сказать, что имею право…

Его сравнения мне понравились. И все же я зачем-то промямлила:

— А если мама и папа…

Режиссер всполошился:

— Когда создавались картины о Льве Толстом, о Бальзаке… или, к примеру, об адмирале Ушакове, не спрашивали разрешения у их родителей!

— Ни их самих, ни их мам и пап уже давно не было в живых, — уточнила я. А про себя подумала: «Интересно, с кем еще из гигантов он ради убедительности меня сравнит?»

— Согласен. Я хватил через край! Однако… «Хочешь понять малое, примерь на великое!» — таков мой девиз. А ты — явление не малое! — С этим я спорить не стала. — И верю, поймешь, как важно и крайне заманчиво перелистать все, с чего брала старт твоя звездность. Чем она себя предворяла… Вот пригласим для начала в гости бывшего папиного босса, банкира, и его супругу, которая, без передышки давая ему задания, восклицала: «О, как я от него устала!» Камера же будет работать, запечатлевать…

— Они вторично нас посещали. Хотели, чтобы я открыла счет в их банке…

— Ничего, пусть явятся в третий раз!

— Мне кажется, они поменялись ролями. На сто восемьдесят градусов! Их дуэт невозможно узнать, — полупрошептала я режиссеру.

Но и полушепот был схвачен миниатюрными «звукозахватчиками», которые притаились в отворотах его пиджака и в воротнике моей кофточки.

Желание режиссера, чтобы документальный фильм состоял из разных — незабываемых, хоть порою якобы второстепенных — деталей, фрагментов жизни нашей квартиры, начал осуществляться. Уловленный полушепот обострял внимание к сказанному.

Для начала супруга банкира заботливо осведомилась, где предпочитал бы расположиться ее муж — на стуле, в кресле или на диване. Где мы с режиссером, а также мама с папой намерены расположиться, она не учитывала.

— Мужу надо чувствовать себя удобно. Ничто не должно стеснять его. Чтобы он смог произнести все то необычайно важное, что требуется до вас донести… Где ты, мой родной, хочешь сидеть? — Родной предпочел кресло. — Муж сумеет гораздо убедительней и мудрее, чем я, объяснить, почему мы сразу и так охотно приняли ваше приглашение.

Мудрец, углубившись в кресло и в суть проблемы, с солидной неспешностью заговорил:

— Когда газеты известили о гонорарах Смешилки, мы задумали вернуться к нашему давнему предложению, которое ныне расширилось… Нам уже недостаточно пригласить Смешилку в клиенты нашего банка. В случае, если она таковой станет, мы хотели бы переименовать свой банк. И присвоить ему имя «Смешилкин банк». Согласитесь, что похожего названия нет ни у одного банка на свете. «Смешилкин банк»! Сие не будет означать, что он принадлежит Смешилке. Однако станет известно, что звезда выбрала наш банк для вложения своих капиталов.

— Капиталов у нее нет — у нее вклад. Но семейный… — уточнил папа.

— Идем на все ваши условия. Выгода будет значительной и взаимной! К Смешилке это привлечет еще больше зрителей…

— Хотя больше, казалось бы, уже некуда! — вставила супруга. — Прости, родной, что тебя перебила.

— Ты права, дорогая. Как всегда… Появится дополнительная возможность встречаться со Смешилкой, запросто с ней общаться. А к нам это привлечет новых, пусть и не звездных, клиентов. Я все понятно изложил?

— Изложил с безупречной ясностью, — подвела итог до неузнаваемости переродившаяся супруга.

Банкир не называл меня по имени, а упоминал Смешилку, будто я в квартире отсутствовала. Это, как я догадалась, должно было свидетельствовать об особом ко мне уважении.

Однако у меня уважение к банкиру вообще отсутствовало. С давних пор… И потому я полюбопытствовала:

— Разве мой папа, финансовым даром которого вы когда-то позволили себе пренебречь, вас простил? Разве он согласился вернуться в ваш банк да еще осчастливить его именем своей дочери?

Я иронизировала… Обращенные к банкиру вопросы звучали насмешливой шуткой. Потому заподозрить меня в зазнайстве не представлялось возможным ни самому банкиру, ни его супруге, ни кинокамере. Я учитывала, что и этот фрагмент станет частью фильма о нашей квартире. Оператор трудился вовсю…

Минут через десять супружеская пара нас покинула. Но камера гостей не покидала: она незаметно не прекращала их «прослеживать»… Выйдя на лестничную площадку, банкир начал, вероятно от растерянности, спускаться по лестнице.

— Ты что, собрался прошагать вниз все семь этажей? — со своей прошлой, привычной для нее, интонацией вопросила супруга. — Ты забыл, что в доме есть лифт? О, как я от него устала! Предложения твои не прошли, потому что ты бездарно их преподал!

— Но ты же сама сочинила все тексты! — беспомощно защищался банкир. — Я лишь выучил их наизусть. И произнес…

— Не так произнес! О, как я…

В этот момент распахнулась дверь лифта. И они поплыли вниз.

— Можно изменить ситуацию, но невозможно изменить характер, — заключил режиссер.

И камера позволила себе отдохнуть.

Все обходилось, как и в предыдущих картинах, без профессионального сценариста. Но и со сценарием режиссерским я ознакомиться на этот раз не могла, поскольку он находился лишь у него в голове. Знала, что сюжетные кадры должны перемежаться беседами даже не в гостиной, а за кухонным столом. «Чем проще домашняя обстановка, тем она достовернее!» — провозглашал режиссер.

Первой беседы были удостоены мои родители. Так как без их участия, согласно его догадке, и меня бы на свете не было. Мое участие в том, стартовом, разговоре категорически исключалось. Но позже я не без волнения, переходящего в трепет, вонзилась глазами в пленку, на которой он был запечатлен.

— Вы довольны своей дочерью? — спросил родителей режиссер.

— Довольна, — ответила мама. И добавила: — В основном… — Ремарка была адресована мне. В педагогических целях. Мама забыла, наверное, что ее будут видеть и слушать миллионы.

— А что заставляет вас быть довольной не полностью?

Мама спохватилась:

— Нет! Я довольна вполне! Но иногда одолевает материнское беспокойство.

— Что же вас беспокоит?

— Случается, что такой громкий успех застилает глаза. И возникает гордыня. Ничего такого у дочери нет и в помине. Пока… А я хочу, чтобы не было никогда!

— Вы, значит, беспокоитесь профилактически? А я вот прочту вам абзац из дневника вашей мамы. И Смешилкиной бабушки… Или, как она говорит, бабули.

— Моя мама вела дневник?! — изумилась моя мама.

Бабуля вела дневник с юности. Но «конспиративно». Она запечатлевала не что попало, не день за днем, а лишь самое заветное — то,