– А ты что сказала?

– Я ничего не сказала – просто рассмеялась. Он уверял, что не шутит, что тут нет ничего смешного.

– А ты хочешь переехать сюда?

– Что? И все время видеть Золи? Ну уж нет. Он – полное дерьмо, это точно. Согласен?

– Ну да, наверно, – говорит Балаж так, словно никогда не думал об этом.

Он как будто все еще раздумывает об этом, когда она спрашивает:

– Знаешь, почему ты мне нравишься?

Он молча смотрит на нее.

– Ты не судишь людей, – говорит она.

– Не сужу? – спрашивает он.

– Нет, – произносит она. – Даже Золи. И уж точно не меня. Точно не меня. А я знаю, когда кто-то судит меня.

Когда пинты допиты, он спрашивает, не хочет ли она еще. Но она интересуется временем и отвечает, что нет.

– Думаю, лучше не стоит.

Затем она извиняется и идет в дамскую комнату. Какие-то пожилые американцы за соседним столиком с дорожной картой и безалкогольными напитками, похоже, провожают ее взглядами. Когда она прошла, один из них что-то говорит другому – и они сдавленно смеются. Да, думает Балаж, вот они ее судят, и нависает над столиком, упершись в него локтями, пытаясь рассмотреть Эмму, удаляющуюся в туфлях на пробковой подошве. Почти час дня. Несмотря на то что она отказалась от новой пинты, он предполагает, что вечер они проведут вместе – что еще им делать? – и он ошарашен, когда она говорит ему, вернувшись за столик:

– Тогда пойдем назад в квартиру?

Ему словно залепили пощечину.

– Да? – удивляется он, а затем, словно желая выразить свое неодобрение, добавляет: – Серьезно?

– А ты чего хочешь? – спрашивает она, будто предлагая ему выбор.

– Ну, не знаю. – Он чешет затылок.

На самом деле он очень даже знает – знает отчетливо до боли.

Когда проходит примерно десять секунд, в течение которых он молчит, она говорит:

– Думаю, нам надо двигать обратно.

Он грустно пожимает плечами:

– Ну ладно.

Они идут к подземке молча и почти не разговаривают в поезде.

Припаркованный «мерс», знакомые тени.

Габор говорит:

– Я слышал, вы с Эммой сегодня осматривали достопримечательности?

Он еще спал, когда они вернулись с прогулки, и Балаж не знает, что именно Эмма рассказала ему. Но сам факт того, что она ему что-то рассказала, огорчает его.

И он отвечает уклончиво:

– Да, в общем…

– Вы ходили в восковой музей, – говорит Габор.

– Ну да. Правда, мы туда не попали.

Балаж пока не уверен, как Габор смотрит на это, поэтому старается говорить осторожно.

– Не попали, – говорит Габор. – Она мне сказала. Она сказала, вам бы пришлось стоять два часа или типа того.

– Больше, – произносит Балаж.

– Ты можешь получить билеты вне очереди, – говорит Габор.

– Да?

– Да.

Габор обхватил руль указательными пальцами и смотрит прямо перед собой, через широкое ветровое стекло, на длинную темную Мейфер-стрит.

– Я так сделал, когда пошел туда.

– Я этого не знал, – говорит Балаж.

– Так чем вы потом занимались? – спрашивает Габор.

В этом вопросе кроется какой-то подвох – если она рассказала ему про музей и про очередь, то Габор уж конечно спросил ее, и она рассказала ему, что́ они делали потом. Тогда зачем – пытается понять Балаж – он спрашивает его? Он что-то подозревает? Или ищет расхождения с рассказом Эммы?

– Да в общем, ничем, – говорит Балаж. – Прогулялись немного. Как у тебя… Как у тебя все прошло вечером?

Габор как будто не прочь сменить тему:

– Все прошло прекрасно. Тебе стоило пойти с нами.

– Я устал, – говорит Балаж извиняющимся тоном.

– Да ну?

Кажется, Габор ему не очень верит.

– Ну да.

– Я подумал, может, ты хочешь подъехать к Эмме, – говорит Габор с улыбкой, как бы шутя. – Особенно после того, как вы отправились вместе гулять.

– Ты о чем? – спрашивает Балаж.

– Значит, нет? – Габор продолжает улыбаться.

– Нет, – говорит Балаж.

Он чувствует, как лицо начинает гореть, выдавая его.

– Просто большинство парней рядом с Эммой, – говорит Габор, глядя на него лукаво, – пускают, на хрен, слюни. Понимаешь меня? А ты вроде ничего такого.

– Нет, – говорит Балаж.

Но этого, похоже, мало.

То, как Габор это сказал – «Ты вроде ничего такого», – словно требует разъяснений.

– Ты не гей случайно? – интересуется Габор так, словно уже раздумывал об этом с некоторых пор.

На секунду Балаж теряет дар речи от удивления. А затем отвечает:

– Нет.

– Ничего страшного, если ты гей, – говорит Габор.

– Нет, – упорствует Балаж, – я не гей. Я э… нет.

– Она просто не в твоем вкусе или что?

С выражением муки на лице Балаж произносит:

– Слушай… Я не знаю…

– Эй, да ладно, старик. Я к тебе в душу не лезу.

– Да, все путем.

– Она не в твоем вкусе, не в твоем вкусе, – повторяет Габор. – Ну и ладно.

Больше они почти не говорят.

Балаж отмечает, что на него находит что-то вроде депрессии. Словно буря, грозившая разразиться весь вечер в жуткой тишине прокуренной гостиной, вдруг навалилась на него беззвучным штормом отчаяния. Сидя в тени, он думает со стыдом и тоской о своей жизни, о своих делах, о своих убогих, мелких радостях.

Звонит телефон Габора.

Это она, и, очевидно, у нее проблемы.

– Хорошо, просто оставайся там, – говорит Габор. – Просто оставайся на месте. Мы будем через минуту.

Закончив разговор, он говорит:

– Нам опять нужно подняться к ней. Она закрылась в ванной комнате.

Безликое великолепие номера 425. Телевизор шумит. На постели, напоминающей неистово взбитый яичный белок, сидит голый человек. Около сорока, хлипкого сложения, длинная физиономия кажется еще длиннее из-за расползающейся лысины. Эммы не видно, но ее одежда – все, что она надевает для таких случаев, раскидана по полу. Так же, как и одежда голого человека. Он встает до странности неспешно, когда слышит, как они входят в номер.

– Вы кто? – спрашивает он.