Тот же слегка слащавый пионервожатый, у которого однажды вырвалось латинское выражение, заметил нам, что еще философы древней Греции практиковали метод обучения на ходу, состоявший в том, чтобы во время ходьбы учиться вести диалог. Как видите, он был весьма образованным человеком. Это его второе вторжение в классический мир не повлекло за собой никаких неприятных последствий, и он улыбался счастливой улыбкой, довольный сим откровенно буржуазным и декадентским замечанием.

После обеда наступал так называемый мертвый час; час, который мы, все-таки карибские жители и потомки испанцев, посвящали сну или просто валялись в койке, ибо с наступлением удушающей послеполуденной жары состояние ленивой прострации было подлежавшей обязательному исполнению нормой.

После мертвого часа или, если хотите, сиесты вновь наступало время занятий; сначала урок физкультуры, а сразу после него — вышеупомянутая образовательная прогулка, порция перипатетизма, столь необычная, что ее вполне можно было бы назвать революционным блюдом на заказ, ибо это менее всего походило на банальный комплексный обед. Затем нас вновь выводили на вечернее построение, теперь уже для спуска знамени, после чего мы ужинали.

После спуска знамени и завершения ужина, когда трудовой ритм, в котором мы пребывали до этого мгновения, шел на спад, а боевой дух, воодушевлявший нас весь этот счастливый день, несколько утихал, мы обсуждали дневные события и готовились разжечь костер. К сожалению, это случалось не каждый вечер, не регулярно и не слишком часто и всегда служило наградой за те особые моменты, когда наш дух возносился к самым высоким вершинам революционной эпики, или же своего рода компенсацией за трудности, которые пришлось претерпеть нашим юным пионерским душам в процессе революционной подготовки.

О, эти костры, радостный огонь пионерского лагеря, любовь, зарождавшаяся в трепещущем свете пламени! Мне непросто было разглядеть во мраке мою возлюбленную, и это несмотря на то, что я с детства привык различать в темноте бабку и маму благодаря их великолепным, ослепительно белым зубам. Я и сейчас с трепетом вспоминаю, как сверкали глаза моей возлюбленной, как в свете полной тропической луны блестели ее щеки, ее губы, огромные, как океан, в миг, когда становится возможным любое чудо.

Однако несмотря на вечерние костры и прочие лагерные забавы, три месяца на острове с его иссиня-черной любовью казались мне бесконечными. Некоторые мои товарищи, с которыми я позволил себе быть откровенным, отнеслись к моим признаниям враждебно, говоря, что их здесь очень хорошо кормят и они намерены использовать весь отпущенный им срок до последнего дня; они даже готовы были донести на меня, а если не на меня самого, то на недостаточно проявляемый мною революционный пыл. По-видимому, кто-то из них так и сделал. Когда до окончания каникул оставался почти месяц, мне показалось, что меня вот-вот отправят обратно в Гавану. Но это были напрасные надежды.

Мое безразличие — а оно было мне свойственно изначально, ибо я никогда не проявлял ни в чем особого усердия, не был готов ревностно служить идее, никогда не болел ни за одну команду и не выступал ничьим особым приверженцем — было отнесено на счет моей влюбленности. Благодаря этому, а также тому, что моему дяде подобное безразличие тоже, судя по всему, было свойственно, мое вялое участие в летних лагерно-революционных занятиях воспринималось моими вожатыми с определенной долей терпимости, я бы даже сказал, товарищеской снисходительности Теперь-то я понимаю, что причиной этого были мои родственные связи.

Ну, а кроме того, следует признать следующий неоспоримый факт, То, что однажды ночью нас с моей иссиня-черной негритянкой застали в самый разгар лирико-любовного неистовства, на много пунктов подняло мои революционные акции; ведь это все-таки Куба, а самец всегда остается самцом, черт побери.

3

Пару лет спустя, когда мне объявили, что я наконец еду в Москву, я не мог в это поверить. Мне представлялось невероятным, что я включен в ограниченную группу людей, объявленных светлыми умами, которым в дальнейшем суждено войти в самые высокие партийные органы. Я никак не мог поверить, что столь высоко могли оценить меня, какого-то там мулатика, сына разгульного галисийца и столь же презираемой, сколь и желанной негритянки, племянника слегка глуповатого, но благородного и верного, как сторожевой пес, телохранителя. Неужели я действительно был столь умен, как они предполагали, или же это моя молчаливость и загадочный взгляд, с помощью которого я уже тогда пытался вводить всех в заблуждение, изображая наличие знаний, которых у меня не было, сумели обмануть их?

Я долго с недоверием относился к известию о том, что оказался в числе избранных. Обычно в подобных чудесных мероприятиях принимали участие дети крупных иерархов и их влиятельных любовниц, обладавшие блестящим умом белые, или спортивно одаренные черные, но никак не такие, как я. Этому противоречило учение Дарвина, и все тут.

Белые вели свое происхождение от конкистадоров. Он были потомками самых воинственных, знатных и умных из них. Естественно и логично, что они унаследовали лучшие качества своих предков, но мало того, из них еще и выжили лишь лучшие. Всегда выживают лучшие. Кроме того, последние революционные десятилетия способствовали тому, чтобы их великолепные качества отшлифовались еще лучше. Доступ к лучшим библиотекам и кладовым богатых буржуазных особняков Старой Гаваны или огромных поместий на сахарных плантациях содействовал тому, чтобы усовершенствовать их тела и души, закаленные дисциплиной лучших колледжей. Разве сам наш Главнокомандующий не был в свое время одним из самых прилежных и любимых учеников отцов-иезуитов? Это что касается белых.

А что можно сказать о черных? Уж они-то представляли собой прямое подтверждение теории Дарвина. Лишь самые физически крепкие, во-первых, выжили во время плавания через Атлантический океан на невольничьих судах, во-вторых, пережили все тяготы рабского труда; наконец, не умерли от косивших их многочисленных тяжких болезней, голода и нищеты. Поэтому те, кто выжил, были могучими атлетами. Они сохранили, а лучше сказать, улучшили свои природные данные, превратились в настоящих роботов из мускулов, великолепные человеческие механизмы, которые революция еще дополнительно усовершенствовала, дав им образование и удовлетворив их многовековой голод; предоставила им жилье и вытащила их из убогих хижин и болот, избавив от лихорадки, от малярии, от слепоты… и от многих душевных болезней.

Я был наполовину белым, наполовину черным и подозревал, что не унаследовал ни одной из добродетелей, на которые мог бы рассчитывать. Мой отец не был потомком конкистадора. Моя мать была танцовщицей, бабка — полуведьмой, и лишь мой дядя оставался доблестным воином лукуми, атлетом, на которого я совсем не был похож. Так чем же объяснить мое включение в десант счастливчиков?

Я был воспитан в системе ценностей, превращавших Кремль в настоящие врата Рая, а Иисуса — в своего рода общего семейного предка, очень доброго, но не более того. Мои святые, мои ангелы-хранители составляли часть номенклатуры, и их звали Брежнев и Хрущев. А божествами, по всей видимости, были Сталин и Ленин. Мне внушали, что Рай на Земле наступит, когда исчезнут классовые различия, а с ними и государство. Мао Цзэдун назвал свое детище «Государством Великой Гармонии». Что же это такое, если не рай?