Ответ, разумеется, прост. Для людей вполне естественно не применять в жизни те критические подходы, которые они используют в драматургии. Если бы он наблюдал на сцене такой спектакль, какой устроила тут миссис Брентвуд, то раскусил бы сюжет в одну минуту. Но сегодня, когда она действительно стояла перед ним — кровь и плоть, реальность — и произносила искренние слова… По крайней мере, они показались искренними.

Что еще он мог подумать? Часто ли ему встречались люди, которые лгали бы так искусно, умели бы придать выдумкам такую правдивую форму? Насколько он мог припомнить, последним из подобных людей был один его сокурсник, который мастерски изобретал истории о своих победах над женщинами. Тогда он, Дэвид, был здорово одурачен. Так же одурачен и теперь. Но сейчас степень его доверчивости превзошла все мыслимые пределы. Не то чтобы он чувствовал себя уж совсем глупо. Здравый смысл велит исходить из того, что люди, как правило, говорят правду, когда они сообщают вам о чем-либо. И такое отношение отнюдь не является синдромом Полианны,[13]это чистейшей воды практичное и неизменно побеждающее допущение, которое отказывает лишь в отношениях с личностями вроде этой миссис Брентвуд.

Он уже догадывался — и чем дальше, тем больше, — как достигался эффект убедительности. Умалчивая о деталях, обходя подробности, она умело создавала атмосферу полуправды-полулжи. Поскольку сам он никогда в жизни не пускался на такие уловки — ни в отношениях с Эллен, ни в отношениях с кем-нибудь другим, то оказался не способен сразу распознать такие ходы, когда их предпринимали другие. То, что миссис Брентвуд, несомненно, сама верит в то, о чем сообщила ему, не меняет сущности дела. По всему видно, что голова у нее в порядке. Ни особый блеск в глазах, ни дрожь в голосе еще не достаточны для того, чтобы заподозрить ее в уклонении от истины.

Уж во всяком случае легче поверить в такое объяснение, чем в историю с привидениями. Итак, нельзя допускать даже мысли о том, что привидение живет в этом доме; это противоречило бы всякой логике, с которой он привык рассуждать. Скорее можно примириться с предположением о некоторой неустойчивости рассудка миссис Брентвуд, чем допустить концепцию существования привидений и жизни духа после смерти тела. Если бы только в его распоряжении были факты, на которых можно строить такое предположение, хоть что-то достаточно прочное, чтобы служить краеугольным камнем, хоть один-единственный факт.

И тут же, как бы повинуясь этой логике, взгляд Дэвида устремился к картине, висящей над каминной полкой. «Картина!» — осенило его. Он щелкнул пальцами, вскочил на ноги и бросился вверх по лестнице. Он найдет факт, на который сможет опереться!

Оказавшись в мастерской, Дэвид двинулся вдоль восточной стены, ища глазами след замурованной двери. Свет, струившийся сквозь чуть раздвинутые шторы, помогал ему в поиске. Через несколько минут он обнаружил две параллельные трещины на гладкой поверхности стены и провел пальцами по правой, как делала на его глазах Марианна. Нащупав задвижку, нажал на нее, и дверь с щелчком приоткрылась. Дэвид толкнул ее сильней и оказался внутри комнатки. Запах тлена, гнили заставил его поморщиться. С вечера четверга он позабыл его и теперь удивлялся тому, что может сделать восторженная рассеянность.

Стараясь не дышать или, по крайней мере, дышать через рот, он приблизился к полотну и повернул его к щелочке света, струившегося из двери. Разочарование заставило его нахмуриться. Портрет не показался ему и вполовину так очарователен, как в тот раз. Не то чтобы изображенное на нем лицо было непривлекательным, нет. Но насколько он мог видеть, художнику ни в малейшей степени не удалось передать необычную красоту Марианны.

Дэвид провел кончиком пальца по поверхности картины. Весь холст был покрыт слоем сероватой пыли. Приглядевшись внимательнее, он заметил сеть бесчисленных трещинок на масляной поверхности полотна. Даже приняв во внимание исключительную влажность в этой заброшенной комнате и пыль, покрывавшую все вокруг, трудно было предположить, чтобы картина успела так состариться за несколько месяцев. Затаив дыхание, он осторожно стер пыль в нижнем правом углу полотна. Показались инициалы «Т. Л.», а под ними — какие-то цифры. Наверняка это дата. Дэвид наклонился ближе, прищурился. Цифра 7, за ней 10. Он опять потер холст и с судорожным вздохом отпрянул. На него смотрело последнее число — 37.

— Дэвид?

Он едва не вскрикнул от неожиданности и так резко обернулся, что чуть не потерял равновесия. В полутемном дверном проеме виднелся силуэт Марианны. Волна леденящего ужаса накатила на него. Руки и ноги похолодели, он не мог бы ими шевельнуть ни за какие блага в мире. Не мог даже думать.

— Мне пришлось дождаться, пока она уйдет, — объяснила Марианна. — Иначе… — Она замолчала, затем неуверенно проговорила: — Дэвид?

Он не мог произнести ни одного слова, его ум метался в поисках привычной реальности.

— Что тут произошло? — Теперь голос Марианны звучал встревоженно. — С тобой все в порядке?

Он втянул ноздрями затхлый воздух заброшенного помещения.

— Ступай… — едва слышно пробормотал он.

— О чем ты?

Он с трудом проглотил слюну.

— Ступай отсюда.

Его голос звучал, как чужой.

Она продолжала стоять неподвижно, храня молчание. Сколько прошло так времени? Пять секунд? Десять? Он не мог бы сказать. Наконец она медленно вышла. Дэвид дождался, когда между ней и дверью оказалось не меньше пары ярдов, выпрямился и вышел в студию. Чувствуя страшную слабость, он прислонился к стене.

— Дэвид, что с тобой? — спросила Марианна.

Он неопределенно покачал головой. «Почему ты всегда так странно появляешься?» — сформировался в его мозгу конкретный вопрос. Но сейчас Дэвид находился в ярко освещенной комнате, ничем не сдержанный поток солнечного света струился в окно. Тем не менее эта женщина стояла прямо перед ним — реальный человек во плоти и крови. Сомнения покинули его разум.

— Что она сказала тебе?

Он вздрогнул.

— Что она рассказывала тебе про меня?

Он взял себя в руки.

— Почему на этой картине… — Голос его оборвался, и он замолк, но решил не сдаваться. Набрал побольше воздуха в грудь и продолжал громче и увереннее: — Почему эта картина датирована тысяча девятьсот тридцать седьмым годом?

— Теперь понимаю. — Улыбка женщины стала злой, даже жестокой. — Она сообщила тебе, что я — привидение.

Пораженный, он не сводил с нее глаз. И опять его разум стали одолевать сомнения в очевидном.

— Разве не так? — переспросила она.

— Ну…

Он не мог сформировать ни одной убедительной мысли, его разум давал перебои, работал на холостом ходу, как сломанный двигатель.