…Нельзя не признать справедливой характеристику Николая II, сделанную в 1906 году одним из правых членов Государственного совета: „это трусость, и он трус“. Трусость и предательство прошли красной нитью через все его царствование. Когда начинала шуметь буря общественного негодования и народных беспорядков, он начинал уступать поспешно и непоследовательно, с трусливой готовностью, то уполномочивая Комитет министров на реформы, то обещая совещательную Думу, то создавая Думу законодательную в течение одного года. Чуждаясь независимых людей, замыкаясь от них в узком семейном кругу, занятом спиритизмом и гаданьями, смотря на своих министров как на простых приказчиков, посвящая некоторые досужие часы стрелянию ворон у памятника Александры Николаевны в Царском Селе, скупо и редко жертвуя из своих личных средств во время народных бедствий, ничего не создавая для просвещения народа, поддерживая церковно-приходские школы и одарив Россию изобилием мощей, он жил, окруженный сетью охраны, под защитою конвоя со звероподобными и наглыми мордами, тратя на это огромные народные деньги. Отсутствие сердечности и взгляд на себя как на провиденциального помазанника божия вызывали в нем приливы горделивой самоуверенности, заставлявшей его ставить в ничто советы и предостережения немногих честных людей, его окружавших или с ним беседовавших, и допустившей его сказать на новогоднем приеме японскому послу за месяц до объявления Японией пагубной для России войны: „Япония кончит тем, что меня рассердит“…

А между тем судьба была к нему благосклонна. Ему, по евангельскому изречению, вина прощалась семьдесят семь раз. В его кровавое царствование народ не раз объединялся вокруг него с любовью и доверием. Он искренно приветствовал его брак с „Гессен-Даршматской“ принцессой, как ее назвал на торжественной ектении протодиакон Исаакиевского собора. Народ простил ему Ходынку; он удивлялся, но не роптал против Японской войны и в начале войны с Германией отнесся к нему с трогательным доверием. Но все это было вменено в ничто, и интересы родины были принесены в жертву позорной вакханалии распутинства и избежанию семейных сцен со стороны властолюбивой истерички. Отсутствие сердца, которое подсказало бы ему, как жестоко и бесчестно привел он Россию на край гибели, сказывается и в том отсутствии чувства собственного достоинства, благодаря которому он среди унижений, надругательства и несчастия всех близких окружающих продолжает влачить свою жалкую жизнь, не умев погибнуть с честью в защите своих исторических прав или уступить законным требованиям страны. Этим же отсутствием сердца я объясняю и то отсутствие негодования или праведного гнева за судьбы людей и подданных, пострадавших от противозаконных и вредных действий его сатрапов…

…Обращаясь к непосредственным личным воспоминаниям, я должен сказать, что, хотя я и был удостаиваем, как принято было писать, „высокомилостивым приемом“, но никогда не выносил я из кабинета русского царя сколько-нибудь удовлетворенного впечатления. Несмотря на любезность и ласковый взгляд газели, чувствовалось, что цена этой приветливости очень небольшая и, главное, неустойчивая. Мне особенно вспоминается представление ему в 1896 году, когда оказалось, что он не знает о завещанных ему Ровинским драгоценных собраниях офортов Рембрандта, несмотря на то что таковые уже целый год как были переданы душеприказчиками в министерство двора… Каждый раз, когда мне приходилось ему представляться и выслушивать его обычный вопрос: „Что вы теперь пишете и что теперь интересного в сенате и Совете?“ – я присоединял к моему ответу, по возможности, яркое и сильное указание на ненормальные явления и безобразия нашей внутренней жизни и законодательства, стараясь вызвать его на дальнейшую беседу или двинуть в этом направлении его мысли. Но глаза газели смотрели на меня ласково, рука, от почерка которой зависело счастье и горе миллионов, автоматично поглаживала и пощипывала бородку, и наступало неловкое молчание, кончаемое каким-нибудь вопросом „из другой оперы“»152.

«Кругом измена, трусость и обман», – записал Николай в дневнике после отречения. Он так ничего и не понял.

Мы не будем в тысячу первый раз рассказывать об аресте и гибели последнего русского царя, его семьи и слуг. Мы перечислим лучше некоторые неизвестные и никого из либералов не интересующие события июня-июля 1918 года.

«11 июня 1918 года в город Карабаш (Южный Урал) вошли белые войска под командованием поручика Глинского. Вскоре был издан приказ об аресте всех активных сторонников советской власти. В 20-х числах июня в Карабаш прибыл карательный отряд, арестовавший 96 человек: заместителя председателя Карабашского Совета В. М. Тетерина, членов городского совета, советских активистов, красногвардейцев и ряд рабочих, хранивших оружие. После допросов и применения пыток арестованным было объявлено, что их через Миасс отправят в Челябинск. Арестантов, построенных в колонны, в окружении казаков повели на станцию. Кто не мог идти, тех волочили по земле, привязав к седлам, остальных подгоняли плетками.

Арестованных провели 35 километров до законсервированного рудника вблизи от озера Тургояк. В расположенных здесь бараках заключенные провели двое суток, после чего их стали уводить группами к заброшенным шахтам. Казаки подводили арестованных к краю шахты по два-три человека и рубили их саблями, сбрасывая затем тела в рудник. Некоторые обреченные на смерть сами бросались живыми в шахты. После уничтожения всей партии заключенных шахты были заброшены камнями. Согласно свидетельству сторожа бараков, стоны из шахт были слышны еще несколько дней.

12 июня 1918 года в результате антибольшевистского восстания, возникшего на почве слухов о приближающихся войсках чехословацкого корпуса, на несколько дней захвачен город Невьянск (Пермская губерния). В самом начале восстания был убит председатель следственной комиссии П. П. Шайдуков и ранены товарищ председателя исполкома и двое его служащих (всех членов совета и служащих арестовали). Ночью был расстрелян, арестованный среди прочих членов совета, председатель местного Совета С. Ф. Коскович. Аресты были продолжены по всему уезду. Всего, по воспоминаниям невьянского комиссара финансов Н. М. Матвеева, повстанцами было арестовано в самом городе около 40 большевиков и до 60 большевиков в окрестных волостях. Согласно сообщению Уральского обкома, 17 июня, когда к городу стали приближаться красные войска, охрана стала бросать бомбы в камеры арестованных и стрелять. В одной из камер из 14 человек уцелело двое, в другой – из 17 – трое (остальные были убиты или тяжело ранены).

14 июня 1918 года войсками чехословацкого корпуса захвачен город Барнаул. На следующий день жертвами расстрелов стали все выжившие члены интернационалистического отряда (венгры). Были также казнены захваченные члены Барнаульского Совета.

Впоследствии режим в городе и его окрестностях также характеризовался массовыми расстрелами. Так, были расстреляны 50 человек в селе Карабинка Бийского уезда, 24 крестьянина села Шадрино, 13 фронтовиков в селе Корнилово. Первоначально начальник барнаульской городской, а затем уездной милиции поручик Леонид Ракин – младший брат коменданта Барнаула Авенира Ракина – прославился тем, что мог за несколько ударов превращать тело жертвы в кусок разбитого мяса. Поручик Гольдович и атаман Бессмертный, действовавшие в Каменском уезде, заставляли своих жертв перед расстрелом, стоя на коленях, петь себе отходную, а девушек и женщин насиловали. В селе Крутиха ими были расстреляны крестьяне, за то, что не смогли спеть „Боже, царя храни“. Строптивых и непокорных живыми закапывали в землю. Поручик Носковский был известен тем, что умел одним выстрелом убивать нескольких человек.