Очевидно, что в этой игре «готовых ответов» и «внутреннего вопрошания» имплицитно скрыто время: постоянно пытаясь вернуться на круги своя, в мир привычных, уже когда-то продуманных мнений, оценок, ответов, я словно бы соскальзываю в «складку» – туда, где все уже есть, «всегда так». Задумываясь (включая «Систему 2»), я, напротив, словно бы создаю некий просвет неопределенности, соглашаюсь существовать в этой неопределенности, и только предчувствие цели – когда я предугадываю ее, но еще не знаю, потому что не достиг, – помогает мне продолжать искать новый, еще не проторенный в моих же префронтальных извилинах путь. По сути, я должен заставить нервные импульсы, которые привычно бегают в моем мозгу по уже сложенным нейронным сетям, избрать другой, новый, обходной (или в каком-то смысле более прямой) путь, сформировать его и пойти теперь по нему. Именно в этом причина высоких энергетических затрат нашего мозга на действительную интеллектуальную работу, именно поэтому так легко отвлечься от этой работы и соскользнуть в какую-то более привычную и понятную деятельность, именно поэтому всегда хочется использовать готовые ответы, а не задумываться и не искать новые обстоятельства, нюансы, знания, понимание.

Мне необходимо усилием воли собирать и складывать в новые конфигурации имеющиеся у меня данные, относящиеся к решаемому вопросу, – управлять, контролировать, организовывать (не случайно Элхонон Голберг очень точно сравнил мозг лобного больного с оркестром, который покинул дирижер). И все это я делаю в реальном времени: одновременно удерживая разрозненные элементы мысли в некоем, еще не сложившемся единстве, поддерживая их, так сказать, на плаву моих размышлений, комбинируя их и привлекая новые факты – все это есть активный процесс с ожидаемой целью, когда они-таки сложатся, расположатся в правильном порядке и создадут тот рисунок, который меня устроит. Я движим этой целью, и хотя мне может казаться, что время пролетает незаметно, это именно тот момент, когда мое время действительно существует.

В иной ситуации, когда я выполняю действия, предписанные мне «Системой 1», – вынимаю из закромов своей памяти уже многократно отработанные мною шаблоны и прикрываю ими возникающие разрывы между наличными элементами реальности, я не имею отношений со временем, хотя мне и может казаться, что я потратил («убил») на это (какое-то дело) «бездну времени». Иными словами, речь не идет о субъективном переживании времени, речь идет о том, существовал ли я в этот момент действительно во времени или же, подобно неодушевленному предмету, способному играться с базами данных, просто воспроизводил ряд, пусть и сложно организованных, но уже прописанных во мне реакций.

Как мы могли видеть, лобный больной демонстрирует поразительную инертность – раз сподвигнутый на какое-либо действие, он уже не может остановиться. И в этом нет ничего удивительного, поскольку именно префронтальная кора является нашим, так сказать, главным тормозом. Тут, кажется, самое время еще раз вспомнить Зигмунда Фрейда и его теорию принципов «удовольствия» и «реальности»: нейрофизиологически «принцип реальности», безусловно, определяется префронтальной корой, и именно по причине ее отсутствия (или слабости) лобные пациенты пристают к медсестрам, воруют то, что им притянется, и тяготеют к насилию, если желаемое не дается им само. Впрочем, сейчас важно другое: дело в том, что проблема мышления – это, в чем мы могли уже убедиться, не проблема возбуждения, а как раз наоборот – специфический механизм затормаживания.

Даниэль Канеман говорит о том, что «Система 2» требует нашего внимания, захватывает его, но Александр Романович точнее формулирует проблему: первым действием, началом пути процесса мышления является торможение – «задержка импульсивно возникающих реакций». Сам Канеман, кстати сказать, анализируя свои «Системы», приводит в пример знаменитый «зефирный тест» Уолтера Мишеля, который предлагал четырехлетним детям или получить небольшое лакомство прямо сейчас, или подождать четверть часа и получить в два раза больше (дальше детей оставляли один на один с печенюшкой и следили за тем, насколько бедолаг хватит). Хорошо известно, что дети, способные выдержать пятнадцатиминутный «зефирный тест», набирают впоследствии куда более высокие показатели в тестах на интеллект. То есть умение затормаживать свои реакции, импульсы и потребности, чтобы найти более выгодное и эффективное решение проблемы, является, по сути, диагностическим признаком умственных способностей (как говорил мой профессор по судебно-медицинской экспертизе: «Настоящие гении всегда тугодумы»). Тогда как пациенты, страдающие лобным синдромом, в принципе неспособны справиться с «зефировым тестом», демонстрируя абсолютную утрату навыков противостоять спонтанным импульсам, контролировать эмоциональные реакции и любые, даже случайные, позывы (разнообразие поведенческие безобразий тут, как я уже говорил, самое широкое – от классической клептомании и сексуальной распущенности, до употребления упомянутого ночного горшка в целях абсолютно излишней самообороны).

Так на что же нам указывает «зефирный тест»? Он указывает нам то, что способность затормозить свое стремление к получению немедленного удовольствия ради удовольствия большего, которое последует лишь через какое-то время, готовность дождаться его – есть некая уверенность субъекта в будущем времени, предощущение этого времени. И чем сильнее это качество (если оно, конечно, не обусловлено какой-то другой патологией – кататонией, например), тем большим интеллектом он, как выясняется, обладает. Но что это за загадочный механизм торможения?[87]