Тема эта на самом деле огромная, поскольку «торможение и возбуждение, – как писал Петр Кузьмич Анохин, – составляя две стороны единого нервного процесса, своим сбалансированным соотношением определяют успех приспособительной деятельности животных и человека», и «нет ни одного дифференцированного акта поведения без вмешательства процесса внутреннего торможения»[88]. И неслучайно поэтому Иван Петрович Павлов называл данный физиологический процесс «проклятым вопросом физиологии», ведь единственное, что было с этим торможением в его теории понятно, так это то, что с ним категорически ничего не понятно. До конца своей жизни Иван Петрович считал «вопрос соотношения возбуждения и торможения неразрешенным», «упорно не поддающимся решению» и т. д. и т. п.

Представить процесс возбуждения, как мы понимаем, совсем несложно – все, что мы наблюдаем в жизни животного и человека, это по большому счету разного рода возбуждения: встали, пошли, сели, читаем, едим, пьем, пишем, рыбу заворачиваем – все это какие-то действия, то есть возбуждения. С торможением иначе и сложнее… Вот мы сформировали у животного некий условный рефлекс, почему он впоследствии, вне дополнительных подкреплений, угасает, а само животное перестает реагировать на усвоенную команду? Что случилось, почему? Оно забыло? Или вот чесала собака у себя за ухом, покусанная блохами, а тут вдруг резкий шум, и она немедля перестает чесаться, вскакивает и кидается в соответствующем направлении – что затормозило чесание и как это произошло? При кажущейся простоте этих вопросов, ответ на них далеко не так очевиден.

Предполагались самые разные варианты, например, «доминантная» теория Алексея Алексеевича Ухтомского, который развивал идеи своего учителя, одного из праотцов современной теории торможения – профессора Николая Евгеньевича Введенского (тот, в свою очередь, принял эту эстафету у Ивана Михайловича Сеченова). Но рассматривались и более экстравагантные теории – «внутриклеточный процесс торможения», специальные «тормозные нервные пути» и проч. В целом же доминировала достаточно механистичная павловская концепция о том, что процессы «возбуждения» и «торможения» в нервной системе отдельны и самостоятельны, как две педали в автомобиле – газ и тормоз, и их сила постоянно вступает друг с другом в непримиримую «борьбу». Анализируя различные научные взгляды своего времени на процессы торможения, Петр Кузьмич сокрушается: «В указанных выше книгах не найти ответа на центральный вопрос: почему именно неподкрепление едой условного раздражителя приводит к появлению торможения в коре головного мозга?»[89]. И сокрушается не зря, потому что терпеть такое мракобесие физиологу функциональных систем действительно сложно.

Теперь давайте поменяем точку обзора: да, представить себе процессы возбуждения просто – мы видим их проявления в окружающей нас социальной среде (да и в мире животных) в огромном количестве, но разве мы не видим точно так же и бесконечное множество торможений? Нет, видим, но не замечаем: кроме того, что окружающие нас люди встают, идут, садятся, читают, едят, пьют, пишут и рыбу заворачивают, они точно так же и замирают, и останавливаются, и сидят неподвижно, и прекращают чтение, равно как и прием пищи, питье воды, акты писания и заворачивания рыбы. Иными словами, применив, так скажем, физический, а не антропоцентричный подход и отказавшись от пут языка, который пестрит названиями для действий, но не для их прекращения, мы увидим совершенно иной мир, в котором как раз все останавливается (тормозится), а вовсе не начинается (возбуждается).

С другой стороны, становится вполне очевидным, что торможение – это просто не очень удачное название для процессов, по сути, возбуждения, которые приводят к остановкам, замираниям, прекращениям и т. д., где каждое действие требует усилия, то есть соответствующего нервного возбуждения. При этом именно это видимое, наблюдаемое нами торможение (тогда как на самом деле это просто возбуждение с другим внешним рисунком, нежели привычное нам возбуждение, сопровождающееся ростом активности) является куда более сложной реакцией, чем можно было бы, наверное, подумать: именно оно требует от нас особенной целенаправленности, когда мы не только действуем, будучи к тому побужденными (неважно – внешними или внутренними стимулами), но и соизмеряем достигнутый эффект с поставленной целью, и только поэтому принимаем решение о необходимости прекратить действие (лобный-то больной как раз остановиться-то и не может) – возбудиться на торможение.

Не углубляясь далее в перипетии научных изысканий по части процессов торможения (Петр Кузьмич, опасаясь гнева «истинных павловцев», уже провел более чем детальный анализ, подкрепляющий его позицию), сосредоточимся на собственно анохинской схеме. Здесь нам снова следует вспомнить феномен «афферентного синтеза»: дело в том, что академик Анохин весьма убедительно показывает, что при формировании нервной реакции (ее «конечного пути», то есть того, что там случится в результате: возбуждение или торможение) не происходит непосредственной борьбы неких «возбуждающих» и «тормозных» процессов (грубо говоря, мозг не управляется педалями газа и тормоза). Происходит, как это понимает Петр Кузьмич, «встреча двух систем возбуждений на уровнях их центральной интеграции, в результате чего полностью изменяется специфическая картина участия в реакциях и рабочих компонентов»[90]. И случается все это именно в лобных долях на этапе афферентного синтеза, когда «совокупность внешних и внутренних раздражений» через «афферентный синтез определяет главнейший момент: какая целостная деятельность организма должна быть сформирована в данный момент, а участие того или иного моторного компонента вытекает из этого уже автоматически»[91].