За короткое время Покровский выяснил, что Рая Абаулина приходит с работы со свертками, а потом разные к ней приходят да уходят восвояси с этими свертками. На машине ее то подвозят, то встречают, то один, то другой. И сама на машину нацелилась, а чем заработала? Блудоходом, больше нечем. Девка невоспитанная, может и нагрубить, телефон часто занимает. О племяннице, сучка, молчала («О сикухе наштукатуренной», вставил Занадворов, который ни племянницы, ни Раи не видел). Гости у ней редко засиживаются, но бывает. Иногда вечерами под гитару поет, сама. Последнее было произнесено, как и про свертки, с интонацией приговора: сама поет! Пробы, значит, ставить негде. Покровский представил Раю Абаулину с гитарой, ногу на ногу закинула, полное колено выставила… Какой репертуар? Про плащ на гвозде и след от гвоздя? Нет, это для нее слишком меланхолично. «Эй, маньяк моряк, ты слишком долго плавал…» – теплее.

Живется Елизавете Ивановне тяжко, доходы невеликие, здоровье не то, брат – сами видали. Родственников у них других нет, хотя есть четвероюродные. Где? Одни в Краснодаре, другие в Красноярске. Почитай, что нет.

Второй сосед, Николай Бадаев, человек более положительный, выпивает аккуратно, не курит. Мелкий ремонт – вон розетки опять на кухне искрили – делает, не чинясь. Женщин ночевать иной раз приводит, но она, Елизавета Ивановна, точно не знает, часто ли. С Раиской на контрах, недолюбливают друг друга. Аккуратный? Поаккуратнее Раиски-то уж. Галоши? Нет… Аккуратный-то да, да сейчас их мало кто носит, галоши. Прогуляться вечером любит.

А если его конфликтные отношения с Раей – пыль в глаза? С точки зрения способности организовать масштабное злодеяние Бадаев плюс Рая Абаулина выглядят более подходящей сцепкой, чем Елизавета Ивановна плюс Занадворов. Который в этот момент с шумом выпустил из себя воздух, но не смутился, а лишь жизнерадостно расхохотался. Он хотел принять участие в разговоре, но многовато, многовато уже принял с утра.

– Ты вот скажи, – сипло начал, – почему народное благосостояние растет, а в магазинах ассортимент наоборот… того?

Покровский сделал знак, что потом, не до тебя.

Елизавета Ивановна мыла окна на резиновой фабрике поблизости, в корпусах по кругу, копоти много, последний цех отмоешь, идешь снова в первый, там уже в копоти все. Уже десять лет пять раз в неделю мыла, выходные четверг и воскресенье, а в эти дни непременно едет к брату, и убраться надо, и приготовить. «Макароны и яйца сам варит, а я остальное». В другие дни не бывает? Редко. Вечерами не задерживается? Редко.

Хотя ухажеров Райкиных и сама видела – один молодой-наглый, на цыгана похож, другой солидный, в летах… На цыгана – забавно.

Занадворов ковырял вилкой серую клетчатую клеенку, чистую, но насквозь продырявленную.

Кроевская вызывала у Елизаветы Ивановны немотивированное раздражение. «Ходит и молчит, черная вся». Разговаривать с ней было не о чем, строила из себя… Тут Елизавета Ивановна задумалась, а сформулировала так – «непонятно кого».

– А по сусалам ей! – выкрикнул в пространство Занадворов, выпил, закурил сигарету из духовки, чему-то кривенько улыбаясь.

С Василием Ивановичем Кроевская, впрочем, была вежлива и внимательна. Подруга к ней раньше ходила? Да, была знакомая, которая иногда заходила, а потом они вместе уходили гулять или пили чай. Действительно, последнее время нету. Как зовут? Кто же ее знает. Давно не ходит? Год или два.

– Это вы больше со слов Василия Ивановича? – спросил Покровский, и Занадворов, начавший задремывать, очнулся и хлопнул кулаком по столу. Изрядный кулак, все предметы подпрыгнули – бутылка, сахарница, бульон плеснул на стол из тарелки.

– Ты давай это не это! – выкрикнул Занадворов. – Не оскорбляй! У нее брат нормальный!

– Ты с ним знаком?

– Я знаю! – снова занес кулак над столом, но разжал, широко растопырил пальцы, медленно сграбастал ими бутылку.

Покровскому тоже хотелось выпить, что уж скрывать.

– Вася все понимает, он просто недееспособный, – сказала Елизавета Ивановна. – И память плохая.

– И он вам рассказывает всегда про соседей?

– Рассказывает новости… Кому звонили. Он любит трубку первым брать. Рассказывает потом: Витьке звонили со стадиона, Райке с ресторана, Варьке из музея…

– Что ты выспрашиваешь, что ты вынюхиваешь, – Занадворова зашатало прямо на стуле. Вылил в стакан последнюю водку. Нужно и от него что-то услышать, пока не поздно.

Услышал, что между поездками Ивана Никифоровича Занадворова в рефрижераторном вагоне в дружной компании с морожеными мясными тушами иной раз вообще паузы нет. «Прохезаться как следует не успеешь, а напослезавтра опять в (неприличное прилагательное) Иркутск». А бывают паузы продолжительные. Все ходы записаны: Занадворов притащил и гордо показал бланк с поездками. В последнюю такую паузу укладывались покушения в Чуксином тупике, в Петровском и в Чапаевском парках. Все эти дни Занадворов был в Москве. Только кирпич на Скаковой упал, когда Занадворов покачивался под шум колес на бескрайних просторах.

Потом Занадворов отлучился в туалет, и скоро оттуда раздался громкий храп. Штрих, казалось бы, завершающий, но Покровский знал таких людей: проспится, злой будет, мощь природная, пару-тройку гор еще запросто сковырнет. И вряд ли он пьет там, в рефрижераторе, у них, наверное, строго. Пьет, конечно, но с оглядкой. Тушу коровью на станции загнать – нужна трезвость движений и ясность ума.

Фридман ждал в машине, читал учебник, но не забывал поглядывать по сторонам, как Покровский велел.

– Что пишут? – спросил Покровский.

– Понимание неполно написанного слова зависит от личного опыта и направленности интересов. Слово «под-о-ный» юрист скорее прочтет как «подложный», агроном как «подножный», а хозяйственник как «подсобный», – процитировал Фридман.

– Аминь! – только и оставалось согласиться Покровскому.

Фридману Покровский велел остаться на Большой Семеновской. Заглянул на почту, попробовал по пятнадцатикопеечному автомату дозвониться до Сержа в Ленинград – длинные гудки.

Доехал до «Динамо», прошел через Петровский парк. Конечно, так свернул, чтобы мимо роковой скамейки. Два бородача разминались тягучим янтарным «Останкинским» на этой скамейке, не знали, наверное, ее страшного прошлого. Погода нарастала-нарастала, а сегодня ударило за двадцать, и в Петровском парке многие горожане пили сейчас пиво.

Вчера – уже в двенадцатом часу – Покровский пошел было домой, слышал, как Гога Пирамидин в своем кабинете взволнованно говорит по телефону, показалось, что с женщиной, а потом Гога вдруг догнал Покровского и Фридмана в холле, сказал, что у него еще есть бутылка и что, по его мнению, Углова они помянули недостаточно. И перед тем как сесть на такси до дома, Покровский еще уговаривал с боевыми товарищами теплую водку у фонтана в парке «Эрмитаж», беспокоя поздних отдыхающих.

Покровский иногда позволял себе похмеляться и уже понял пару лет назад с некоторым испугом, почему это хорошо. Череп жмет, душа поскуливает, кровь еле движется, как подмороженная, а тут выпил немножко, и еще немножко, и еще, и алый цветок разворачивается в груди, все перетряхивается в человеке, как если бы верховное существо схватило и взболтало со знанием дела.