Очистив этим свою совесть, инквизиторы приказывали доставить заключенного в пыточную камеру. Здесь палач, на лице которого была маска, оставляющая открытыми только глаза, назначал инструмент пытки. Как правило, для освещения использовали фонари. Инквизиторы занимали места и готовились к допросу. Вновь требовали, чтобы арестованный сказал правду.

Гарсия утверждал, что инквизиторы должны были напомнить: они не хотят видеть ужасные страдания, хотя по обыкновению к ним и необходимо приступить.

Гарсия предписывал инквизиторам обратить особое внимание на то, чтобы все записывалось по возможности с наибольшей точностью: как заключенного полностью раздели, как ему связали руки, как его обмотали веревками, как потребовали положить его на потро со связанными ногами, головой и руками, как приказали наложить на него жгуты, как затягивали их, указывая в каком месте — на ноге, на мышце, на позвоночнике, на руках и т. д. Следовало фиксировать, что ему говорили на каждом из этих этапов, «дабы все происходящее было записано подробно и без всяких пропусков»[319].

Такое внимание к деталям в представлении инквизиторов обеспечивало полную прозрачность перед Господом Богом, а одновременно раскрывало неупомянутую истину: пытка должна была фиксироваться с такой предельной точностью, чтобы произвести соответствующее впечатление на официальных представителей и на самих преступников. Безусловно, в том и была одна из причин стремления властей обеспечить подробное описание любого аспекта каждого процесса пытки. В религии, где иконография пытки видна ежедневно по изображениям на кресте, страдания от боли могут воплотиться в реальность.

Страшно подумать, насколько быстро эти ужасающие процедуры стали частью «цивилизованного общества». Стоит лишь вспомнить об огромном аутодафе 1649 г. в городе Мехико и панегирики летописца Боканегра «милосердным» расследованиям инквизитора Маньоски (см. введение). Боканегра рассматривал эти события как нормальные. После более 150 лет, прошедших с того времени, они стали казаться именно такими.

И действительно, инквизиторские пытки давно стали рутинными для Мексики. Когда Франсиске де Карвахал, племяннице Альвару де Лэана из города Могадору[320], в 1589 г. приказали пройти в пыточную камеру, она крикнула: «Убейте меня, казните с помощью гарроты по возможности быстрее, но не раздевайте меня совсем, не срамите!» Затем она добавила: «Я честная женщина и вдова, я не смогу жить с этим дальше в мире и в месте, наполненном святостью!»

Но инквизиторы, разумеется, не обратили никакого внимания на это, сорвали с нее одежды так, что Франсиска Карвахал пыталась прикрывать свою грудь руками. «Все порочно! Порочно все! — рыдала она. — Этот ужас следует считать отпущением моих грехов»[321].

Инквизиторы, обученные не поддаваться на подобные просьбы, вопреки взглядам Боканегра, были далеко не миролюбивыми людьми. Пытая своих заключенных, чтобы те признались в своих идеалах, а также для победы над воображаемыми врагами, они выказывали отсутствие гуманности у них самих. Применение пыток, чтобы обезопасить фантазии о желательном для них посмертии, превратилось в зеркало, куда следовало бы посмотреться всему обществу, чтобы понять масштабы разрастающегося заболевания.

Канарские острова, 1587 г.

Посреди Атлантического океана из воды выступают пыльные скалы, открывающие перед Европой совершенно иной мир. В конце XVI века дикие склоны вулкана Тенерифе предлагали обзорное место, чтобы взглянуть за океан. Ниже гор, на пустынных склонах, земля позволяла возделывать поля пшеницы, виноградники и сахарный тростник. На плантациях сахарного тростника работали рабы-берберы и волоф, привезенные из Сахары и Сенегала. Они своими мачете рубили сахарный тростник и складывали его стебли, готовые для обработки и отправки в Испанию.

Испанцы завоевали острова у туземного населения в период между 1478 и 1496 гг. Последним пал вулканический остров Тенерифе. К 1500 г. на Канарских островах установился испанский образ жизни — возможно, лишь едва пристойный. Проституция процветала повсюду. Сначала на острове Гран-Канария, а затем и на Тенерифе решили организовать публичные дома. Доходы от них поступали испанскому сообществу на островах[322]. Атмосфера вполне соответствовала этому.

Летописец Абрэ Галиндо рассказал историю Хуана Камачо, который умер на острове Лансароте в 1591 г., предположительно в возрасте 146 лет.

«Я знал его и беседовал с ним много раз, — писал Галиндо. — Хотя он и был таким старым, но не казался сгорбленным стариком. Ходил он прямо. За два года до смерти он женился на молодой женщине, которой было двадцать лет, и у нее родился ребенок от него»[323].

К тому времени на Канарских островах уже давно существовала инквизиция. Основанная в 1504 г., она вначале, как и остальные испанские трибуналы, была сосредоточена на конверсос. В 1526 г. имелось восемь «освобожденных» (переданных в руки светских властей)[324].

Но ко времени глубокой старости Камачо на горизонте появился новый враг. Иноземная угроза теперь исходила не от ренегатов-иудеев, а со стороны английских протестантов. В 1587 г. дело дошло до крайности, нескольких из них бросили в тюрьму инквизиции на острове Пальма.

Благочестивые католики на Канарских островах хорошо понимали тот вред, которые причинили их вере протестанты. Один из свидетелей на суде англичан, отвечая на вопрос, знает ли он, что представляют собой такие еретики, сформулировал свой ответ следующим образом: «Быть протестантом предполагает не слушать литургию и не воровать»[325].

Один из инквизиторов, допрашивая Хью Уингфилда из Ротерхема в октябре 1592 г., заявил: «Церковь в Англии представляет собой не церковь, а чертову синагогу!»[326]

Действительно, католики на этих островах подвергались нападкам и провокациям со стороны одного из заключенных, Джона Смита из Бристоля. Он сказал: «Было бы лучше, если монахи женились, чем сегодня встречаться с одной женщиной, а завтра — с другой»[327].