Неужели за мной следят? Отдав как-то раз очередной перевод в издательство холдинга «Конгресс», Римини вышел на улицу и тотчас же заметил в толпе прохожих мрачного безусого и безбородого человека, лицо которого уже привлекло его внимание в тот день — с утра на станции метро Карранса; два дня спустя, спасаясь от неожиданного дождя, он подбежал к ближайшему такси, — и одновременно с ним за ручку дверцы взялась женщина, как две капли воды похожая на ту, что уже брала его на абордаж: накануне вечером, нагруженная разноцветными пакетами из разных магазинов, она налетела на него на улице и, извиняясь за свою невнимательность, сослалась на то, что очень устала, пытаясь вот уже несколько часов найти улицу Паунеро — не совсем случайное, как показалось Римини, столкновение произошло на углу под табличкой именно с этим названием.

Уступив настойчивым приглашениям родственников, Вера уехала на четыре дня на экскурсию к водопадам Игуасу — страшно обиженная на то, что Римини отказался составить ей компанию. Как он мог быть таким идиотом? Самое занятное заключалось в том, что Римини не хватало не столько ее присутствия, сколько процесса ее ожидания и, безусловно, ее ревности — без этих факторов жизнь снова потеряла устойчивость, а окружающая действительность стала источником бесчисленных угроз и неожиданностей. Как водится, все сложности навалились одновременно: так, например, двое их общих с Софией друзей — из тех немногих, что достаточно спокойно встретили их развод и сохранили хорошие, ровные отношения с обоими, — будто бы сговорились и оба были настолько заняты, что не только не смогли встретиться с Римини лично, но и избегали даже коротких разговоров по телефону; когда же их удавалось наконец застать, они так неубедительно объясняли ему, почему не могут встретиться, что лучше бы молчали или вообще не брали трубку. Однажды днем, в обеденный перерыв, когда в городе было на редкость холодно и неуютно, отец и тот заставил Римини прождать минут сорок у какого-то скандинавского ресторана на улице Парагвай. Когда Римини дозвонился до него, отец взял трубку лично и говорил с таким энтузиазмом, словно не видел сына как минимум несколько недель. Естественно, он утверждал, что впервые слышит о том, что они договорились вместе пообедать; не желая обсуждать дальше несвойственную ему забывчивость, он по крайней мере компенсировал ее тем, что появился у дверей ресторана раньше, чем Римини, которому нужно было всего-навсего перейти улицу от телефонной будки. Они сели за столик, оказавшийся на сквозняке — в спину Римини так и тянуло холодным воздухом с улицы; отец встал из-за стола, чтобы посмотреть, какое именно свежеприготовленное мясо заказать сыну на горячее, и в этот момент Римини увидел достаточно близко от себя — буквально через пару столиков — профиль какого-то преждевременно облысевшего молодого человека, который обедал в одиночестве. Перед ним лежала книга — страницы он придерживал одной рукой и каждую ложку супа чередовал с чтением очередного абзаца. Что-то в нем показалось Римини знакомым — не то сочетание юности и лысости, не то какая-то хитрость вечно скрывающегося беглеца во взгляде… В этом узнавании не было никаких положительных эмоций — скорее наоборот. Он стал гадать, где мог его видеть; сначала он было подумал об одном скрытном, почти не попадавшемся ему на глаза соседе с Лас-Эрас, затем о продавце из центра по обслуживанию пишущих машинок, где Римини покупал катушки с лентой для своего аппарата, — но быстро понял, что ошибается. Он присмотрелся к молодому человеку повнимательнее, — у него именно в эту секунду начался приступ кашля; приняв первые позывы за икоту, он даже не стал откладывать ложку, а когда кашель обрушился на него уже в полную силу, расплескал томатный суп едва ли не по всей скатерти; схватив салфетку и пытаясь справиться с кашлем, он задержал дыхание, и в этот момент его взгляд встретился со взглядом Римини; ситуация была более чем неловкая, и возвращение отца за столик оказалось как нельзя кстати — его силуэт опять полностью скрыл странно знакомого и неприятного юношу от взглядов Римини. Минут десять спустя Римини не столько увидел, сколько почувствовал, что незнакомец закрывает книгу, просит счет и встает из-за столика, намереваясь уйти. Римини очень захотелось посмотреть на него еще раз, но именно в эту минуту встали и направились к выходу, все как один, тридцать пять японцев, сидевших за длинным столом — он извивался по всему залу, подобно какому-нибудь на редкость заковыристому слову, составленному из фишек «Эрудита»; незнакомцу удалось мгновенно затеряться в этой толпе и уйти из ресторана незамеченным.

В очередной раз Римини увидел его двумя днями позже, на какой-то вечеринке, куда согласился пойти в надежде встретить своего поставщика кокаина — вот уже полтора дня Римини не мог ему дозвониться. На празднике того не оказалось; кто-то сказал Римини, что вроде бы он заходил, кто-то видел, как он уходит, кому-то, кажется, обещали, что он еще вернется. Римини решил подождать. Захмелел он в тот вечер очень быстро — слишком много самого разного алкоголя оказалось в его распоряжении: Римини брал бокал, делал глоток-другой и оставлял его где-нибудь на столике или на подоконнике; когда же ему вновь хотелось промочить горло, он тянулся к ближайшему бокалу, находясь, быть может, уже и в другой комнате, в полной уверенности, что может считать его своим, — так же, впрочем, любой из гостей мог воспользоваться тем, который сам Римини оставил где-то в другом конце дома. В тот момент, когда в его руке оказался очередной пунш, Римини увидел незнакомца — он танцевал в мерцании стробоскопов и софитов, и это странное освещение не скрывало, а, наоборот, подчеркивало его сутулость; более того, иногда казалось, что среди здоровых людей в самом центре танцевальной площадки развлекается калека-горбун. Именно эта странность, близкая к уродству, и заставила Римини поднапрячься, покопаться в закоулках памяти и выудить оттуда ассоциации, которые переводили ощущение знакомства с этим не то сутулым, не то горбатым человеком из разряда мистики в категорию подзабытой реальности.

Этот молодой человек обычно назначался ответственным за десерты на вечерах, которые организовывала Фрида Брайтенбах у себя в квартире в конце каждого учебного года, — на эти мероприятия приглашались все ее ученики и пациенты. Римини почувствовал, что окунается в давно забытый, казавшийся ему навсегда похороненным мир: вешалка, утопающая под грудой пальто и курток, ковры, небольшая гостиная, битком набитая людьми, говорящими тихо, чтобы занимать как можно меньше места, — и Фрида: невысокая, коренастая, восседающая в кресле, как на троне. В ее угол гости заходили, только специально решившись на это, никогда — просто потому, что не хватало места, хотя в квартире порой яблоку было негде упасть: люди теснились на диване и креслах, стояли прислонясь к стенам и посередине комнаты — все, вне зависимости от анамнеза: эпилептики, паралитики, гиперкинетики, пораженные сколиозом и болезнью Паркинсона, истерики, невротики и просто кривые, перекошенные и одержимые, пианисты, танцовщики, актеры — все они составляли живописную галерею пациентов госпожи Брайтенбах. Римини во всех деталях вспомнил уставленный пудингами и тортами стол, груды всяких сухариков и хлебцев, кувшины с черничным морсом — и вновь как наяву почувствовал удушающую жару, в которой он неизменно оказывался раз в год на протяжении всех двенадцати лет той, другой жизни. Затем в его памяти всплыла нужная картина: София протягивает тарелку, а тот, горбатый, кладет на нее кусок торта, который Фрида только что всем предлагала, царственно ударяя тростью, словно монаршим посохом, в такт своим словам. София, быть может, чересчур старательно и излишне артикулируя каждый звук, произносит: «Спасибо, Хавьер». На какое-то мгновение Римини стало не по себе оттого, что этот незнакомец связан в его памяти с Софией. Но алкоголь делал свое дело, и к тому же контекст нынешней встречи с не то сутулым, не то горбатым парнем настолько отличался от воспоминаний, в которых эти двое были объединены, что Римини и сам не заметил, как отвлекся и успокоился.