По воскресеньям Андрей не встает раньше двенадцати. Пока то, пока се, значит, у Кати полно времени, раньше часу он не позвонит, она уже будет дома и сможет сказать в трубку расслабленно — валяюсь в ванной.

Листва в сквере перед больницей замерзла и звучит под Катиным упругим шагом не шелестом, а звоном и потрескиванием. Голые липы тянут растопыренные черные пятерни к сплошным окнам пятого этажа, где операционные. Почему-то в выходной нерабочий день они блестят особенно ярко, как будто их тоже капитально отмыли в пятницу, как внутреннее помещение. Дежурит вторая студенческая бригада. Там Олька и Маринка закадычные. В отделении тихо, мало больных. У Кати есть время попить чаю, все обсудить…

И этот больничный чай! Катя вообще не любит чай, лучше кофе или кисель. Мамин компот с клюквой. Сок. Больничный чай всегда плохой, жидкий, много раз заваренный-перезаваренный, без сахара. Фу. Предложи кто Кате дома выпить такого — ни за что не стала бы. Но на работе — святое, особенно если в гости пришла. Утром в начале смены еще есть и сахар, и варенье клубничное знаменитое, имени Олькиной бабушки, и печенье, и пряники.

— Я уж решила, что ты поменялась с кем.

— А с кем? У вас что, кого-то не хватает?

— Да нет, все вроде, но мало ли…

— Сколько у вас сегодня? Двое, трое?

— Двое в зале, в послеоперационных еще четверо. Нет, пятеро, изолятор еще.

— А в изоляторе кто?

Маринка машет рукой, все ясно, кто может быть в изоляторе.

— Сепсис с прошлого дежурства, там сегодня Женька колдует. Мы к нему не суемся, а он к нам. Сказал, чтоб его не меняли, сам справится.

— Хлорамином залился уже, все у него по науке. Помрет к утру наука и выспится! — Олька вообще это все презирает, асептику, антисептику. Из всей бригады одна работает без перчаток. Олька тоже третий курс, но не с Катей, а педфак.

Убогая сестринская залита вышедшим наконец солнцем. Занавески раздвинуты. На подоконнике аккуратной стопочкой лежит Женькина «Ревматология», «Внутренние болезни», рядом журнал переливания крови, заложенный ручкой. Такая ручка с крошечной Барби может быть только у Ольки. У Маринки вязание в пакете. Коленкоровая поверхность топчана справа разукрашена черными кружками от старого чайника. Новый, электрический, появился еще до Кати, а топчан все тот же. Заварочный чайник с петухами. На Катиной чашке написано «Катя». Пепельница в виде головы чертика, анестезиологи в прошлом году подарили сестринскому коллективу на Восьмое марта. Чертова рожица уже не видна, сплошь затерта и закрашена серыми узорами пепла. Катя знает все эти узоры так, как знает стену над своей кроватью, картинки, которые можно выдумать из рисунка ковра в большой комнате, ступеньки своего подъезда, щербинки на перилах, сбитую доску в углу палисадника. Запахи, звуки. Включить свет на ощупь. Ее привычный мир, изученный до смешного, до малого, до малейшего, до крошечного. Только дверь в коридор, в реанимационные отсеки, как шаг в неизведанное, непредсказуемое. Незнакомое. Больные каждое дежурство разные.

За стеной пищит монитор, ноздри немного сушит перекись. Воскресенье — день генеральной уборки.

— Кто у вас на хозяйстве?

— Нинка санитарит. С утра взялась. Завтра старшая все углы проверять будет, на лекцию опоздаем, раньше восьми не отпустит.

— Варенье бери. Ты че пришла-то, Кать? Дома делать нечего?

Кате вдруг ужасно хочется остаться здесь. Переодеться, выложить на солнечный подоконник свои учебники. Девчонки уже приготовили картошку в раковине, начистят и сварят на плитке к обеду. Женька перестанет строить из себя настоящего доктора, расскажет что-нибудь прикольное. Катя представила, как можно было бы сейчас поработать, без спешки, аккуратно, основательно, как она любит. И солнце. Не осеннее какое-то, льется прямо в окна. Скверик виден с их четвертого этажа на просвет, каждый лист под облетевшими деревьями, каждый куст, примороженные клумбы и дорожки поседевшего асфальта…

— Бабенка одна отравилась, лечить поеду. Собери мне, Оль, чтоб не переодеваться, пару банок физраствора, соду, что ли. Что там еще…

— А она че, совсем, или как?

— Оль, как совсем! — Маринка настороже, без нее Ольку может так занести, не вытянешь, что в разговоре, что в жизни, — если совсем, зачем растворы-то ей? А ты желудок будешь промывать?

— Буду, конечно, если она в сознании.

— А ты ее откуда взяла-то, Кать?

Пепельный чертик так и тянет за язык — скажи, скажи! Экстренная лаборатория на их этаже. Ирка Мухина там работает с момента основания больницы. Ларка с ней была в бригаде, пока не окончила и не подалась в психиатрию.

— Сестры моей пациентка, таблеток психических перепила.

— Дура, что ли? И сильно она?

— Да не знаю, вот с Ларкой на полчаса договорились на остановке встретиться, эта, ну короче, больная-то, ей звонила. Пока вот у вас торчу!

— Ну, раз звонила, значит, несильно.

— Не, Марин, не скажи, там может еще не всосалось, а когда всосется — все. Бобик сдох, п-ц собаке.

— Оль, да что у тебя дохнут-то все сегодня, сплюнь! Щас, Кать, принесу тебе, только две банки тебе мало будет на настоящее отравление, давай у Женьки спросим? Ты желудок-то умеешь промывать? Катя умеет, но примерно. Точнее, примерно знает и у Женьки спрашивать не хочется.

— Да чего там, ну зонд затолкаю ей, справимся.

— Ты учти, если обычным способом, не меньше трех литров выпить надо, это я точно помню. У нас там еще в учебнике по сестринскому уходу картинка была…

— Ну давай, неси уже, Марин, идти надо, а то вдруг чего!

— Так и сестра твоя пойдет, что ли? Вдвоем-то веселее.

Покурили еще перед выходом. В сквере Катя оглянулась на окна: Маринка просто махала, а Олька кривлялась, как всегда. Два пальца в рот показывала.

Солнца больше не было. Ларка опоздала на полчаса. Катя рассердилась и замерзла. Там у человека, может, действительно уже всосалось? Может, они сейчас к трупу приедут? Или она вдруг без сознания, тогда что? На работе-то, да, их всегда много, когда случается чего-нибудь, все бегут. Потом на работе она, что — третий курс, сестра-товарищ. Там врачи: делаем это, делаем то. Катя давно знает, что когда вводить по минутам, но это больным. Они уже изначально после операции тяжелые, большинство не сами дышат, аппаратом, под лечебным наркозом. А тут Ирка просто. Катя представила, как Ирка лежит где-нибудь на полу в коридоре, и что они будут тогда с ней делать?

Два года назад Катя наткнулась на лежащего человека в своем подъезде между лестницей первого этажа и входной дверью. Сбежала по ступенькам, а там он лежит. Почему-то в первую же секунду решила, что мертвый. Мертвый страшнее, чем живой. Охватила паника — спасти, как? Бежать, звать кого-то, сделать что-то самой. Еще страшнее было ожидание того, что сейчас она станет через него перешагивать, а он схватит за ноги, оставаясь мертвым при этом, потащит, затянет куда-то в свой потусторонний обездвиженный мир. Ужас был столь велик, что не смогла даже подойти! Пока металась в полуметровом коридорчике собственного страха, человек пошевелился и промычал нечто нечленораздельное, обдав запахом настоянного на «Приме» перегара. Вылетела, перешагнув отвратительное тело, из подъезда, вон. От того случая осталось ощущение брезгливости и бессилия. Именно бессилия. Остался ночной страх — подъезд, двери, коридор. Некто лежащий, ждущий, чтобы снова испробовать ее на прочность. Живой или мертвый?