– Мама работает в «Вулворте», папа умер.

Она прикладывает салфетку ко рту, сглатывает:

– Ты мне об этом не говорил…

– Разве?

– Нет, я уверена – не говорил. – Она наклоняется ко мне и поглаживает по руке: – Извини, Брайан, я не знала.

– Ничего страшного, это было шесть, нет, теперь уже семь лет назад, когда мне было двенадцать.

– Что с ним случилось?

– Сердечный приступ.

– Боже, сколько же ему было?

– Сорок один.

– Это, наверное, ужасно.

– Ну, сама понимаешь…

Алиса подается вперед, широко распахивает глаза, сжимает мою руку, а второй рукой отодвигает покрытую слоем воска бутылку в сторону, чтобы лучше меня видеть.

– Не хочешь рассказать мне об этом?

– Давай расскажу, – соглашаюсь я и начинаю свой рассказ.

В о п р о с: Главного персонажа какой пьесы Артура Миллера 1949 года, неудачника Вилли Ломена, в разные годы сыграли Ли Джей Кобб, Фредерик Марч и Дастин Хоффман?

О т в е т: «Смерть коммивояжера».

– Папа был агентом по продаже стеклопакетов – довольно веселая работа, потому что это одна из тех профессий, над которой люди не преминут посмеяться, вроде инспектора дорожного движения, налогового инспектора или сантехника. Думаю, это потому, что на самом деле никто не любит стеклопластиковые окна. Папа точно их ненавидел, по крайней мере поторговав ими десять лет. До этого он служил в армии, где встретил маму и у них родился я. Папа одним из последних отслужил в армии по призыву, и ему это даже немного нравилось, к тому же другого он ничего делать не умел, поэтому остался на сверхсрочную. Я отлично помню, как волновался, когда в новостях передавали о новой войне где-нибудь в мире, о напряженности в отношениях с Россией или о волнениях в Северной Ирландии, – волновался, что его призовут, наденут на него форму и дадут в руки винтовку. Но не думаю, чтобы он был таким уж боевым солдатом, скорее он был склонен к службе в тылу. Как бы то ни было, когда родился я, мама топнула ногой и сказала, чтобы отец увольнялся из армии, потому что она была сыта по горло постоянными переездами и ненавидела Западную Германию, где я родился, так что мы переехали в Саутенд, где папа стал продавать стеклопакеты, вот, в общем-то, и все.

– Ему это нравилось?

– Боже, конечно же нет! То есть, наверное, нравилось поначалу, но он вырос из этого и стал ненавидеть свою работу. Сама понимаешь, работать приходилось подолгу, ведь, чтобы застать людей дома, к ним надо приходить пораньше утром и попозже вечером, если не ночью, поэтому папа вечно возвращался домой затемно, даже летом. Думаю, не обходилась его работа и без банального обхода домов: «Извините, мадам, а вы уже знаете, насколько стеклопакеты могут снизить ваши расходы на оплату счетов за отопление?» – и все такое. Еще я знаю, что заработок его состоял в основном из процентов с продаж, а это значит, что он постоянно волновался о деньгах. Какую бы работу я ни выбрал в будущем, я ни за что, ни за что не соглашусь сидеть на процентах. Знаю, проценты должны служить стимулом, но для меня это будет стимул послать свою личную жизнь куда подальше и работать как под дулом пистолета. Думаю, такая работа – просто зло. Ну да ладно. Извини. Все это скучно. Короче говоря, отец ненавидел свою работу. Конечно, он не говорил мне об этом, с чего бы это ему рассказывать такое маленькому ребенку, но уж лучше бы он рассказал, потому что он злился всякий раз, когда приходил домой: не кричал, не шлепал меня, ничего подобного – просто замолкал и весь багровел, сжав кулаки, так что костяшки белели, по малейшему поводу, вроде разбросанных игрушек или недоеденной и выброшенной еды. Как хочется, чтобы воспоминания о родителях были связаны с пикниками, или прогулками у них на плечах, или еще с чем-то в этом роде, но ни у кого не бывает безоблачного детства, и в основном из детства я запомнил папины ссоры с мамой на кухне по поводу денег, работы или еще чего-нибудь и как папа стоит с красным лицом и сжимает-разжимает кулаки.

– Это ужасно.

– Правда? Ладно, наверное, я немного преувеличиваю. По большей части мы с ним смотрели телик, если мне разрешали не спать до его возвращения. Помню, как я сидел на полу у него между коленок. Смотрел викторины. Он обожал викторины и документальные фильмы про природу, Дэвида Аттенборо, а еще образовательные передачи. Он не уставал повторять, что образование очень важно в жизни, видимо, потому, что считал образование ключом к хорошей жизни, к безбедному существованию, к работе, которую не будешь презирать…

– Ну а как он…

– Да я точно и не знаю. Не люблю спрашивать об этом у мамы, потому что это ее сильно расстраивает, но, насколько я понял, он был на работе, у кого-то в доме, и просто… упал без чувств. Прямо на пол, в чужой гостиной. Я пришел домой со школы и смотрел телик, пока мама готовила чай, и тут постучали в дверь, из коридора донесся какой-то разговор, я вышел посмотреть, что случилось, и там стояли два полицейских, а мама билась в истерике, сложившись пополам на полу. Сначала я подумал, что папу арестовали или еще что-нибудь, но полицейский сказал, что папа в крайне тяжелом состоянии, и они умчались с мамой в больницу, оставив меня с соседями, а папа умер вскоре после того, как мама приехала к нему. О, смотри! Вино закончилось. Хочешь немного еще? Еще бутылку? Я ночевал у соседей, и они сообщили мне новость на следующее утро. Еще одну бутылку «Ламбруско», пожалуйста, нет, с десертом мы еще не определились, можно нам подумать еще минут десять? Так вот. Оглядываясь назад, я не удивляюсь, хотя ему было всего сорок один, ведь он всегда был такой… сжатый как пружина. А еще он пил, и крепко, в пабе в обед и после работы, и от него всегда пахло пивом. А еще он выкуривал сигарет шестьдесят в день. Я покупал ему курево в подарок на Рождество – вообще охренеть можно! Не помню, чтобы хоть раз видел его без сигаретки во рту. Осталась даже фотка – он пришел к нам с мамой в роддом, так и там не погасил сигарету. Прикинь, в родильном отделении, еще поставил банку с пивом и пепельницу на мою кроватку. Придурок безмозглый.

– И как ты отнесся?

– К его смерти? Хм… Не знаю. Думаю, странно. Да, я плакал и все такое, но меня не хотели пускать в школу, а это меня беспокоило, потому что я не любил пропускать уроки, – представляешь, каким маленьким холодным зубрилой я был. Честно говоря, больше я расстраивался из-за мамы, потому что она действительно любила отца, и было ей в то время… тридцать три, что ли, и ни с кем, кроме папы, она не спала, ни до, ни после, насколько мне известно, и переносила она его смерть очень, очень тяжело. Да, пока вокруг были люди, мама чувствовала себя нормально, и первые две недели в доме было полно народу – всякие викарии, папины приятели, мои бабушки, тетушки и дядюшки, – так что маме и времени-то расстраиваться не оставалось, потому что ей приходилось бесконечно резать бутерброды, заваривать чай и разбирать раскладушки для этих странных кузенов из Ирландии, которых мы никогда раньше не видели. Но через пару недель они стали рассасываться, и мы с мамой остались вдвоем. И вот тогда наступили самые тяжелые времена, когда все успокоилось и люди оставили нас одних. Такая странная компания – мальчик-подросток и его мама. Я имею в виду, сильно бросалось в глаза, что кто-то… кого-то не хватает. А еще, оглядываясь назад, должен сказать, что с мамой я мог быть и поласковее – сидеть с ней и все такое. Но я ужасно бесился, что мне приходится каждый вечер сидеть в гостиной и наблюдать, как она смотрит «Даллас» или еще что-нибудь, а потом вдруг начинает заливаться слезами. В этом возрасте такая вещь, как горе, она… просто смущает. Что я должен был делать? Обнять? Сказать что-нибудь? Что полагалось говорить – мне, двенадцатилетнему мальчику? Поэтому я начал недолюбливать ее, странно и ужасно. Я старался избегать ее. Из школы шел прямо в библиотеку, из библиотеки – в свою комнату, делать уроки, и мне вечно не хватало домашних заданий. Боже, какая жуть!