Резкость ее отказа, слезы, крики раздосадовали Кавалера — Чарльз обещал, что она будет сговорчива, — но одновременно произвели впечатление. В соответствии с теми критериями, по которым мужчины испокон веков оценивают женщин, после ее отказа уважение к ней выросло. Тем не менее она, судя по всему, получала искреннее удовольствие от его общества, а не просто почитала его. Такая пылкая любознательность — конечно, она счастлива. Он дал ей в личное пользование карету. Объездил с ней — всегда в сопровождении спокойной, уютной матери — все местные красоты. Возил на Капри, где они посетили мрачные руины виллы Тиберия, всего поколение назад лишенные хищными археологами удивительных напольных мраморных плит. На Сольфатаре они гуляли по пропитанной серой, опаленной солнцем равнине. В мертвых городах разглядывали прилепившиеся друг к другу, наполовину ушедшие под землю дома. И, конечно, были на Везувии. Выехали в карете в четыре утра, при полной луне, добрались до Ресины, а там уже ждал Толо с мулами, которые должны были отвезти их к разливу лавы в трех милях от вершины. Она во все глаза смотрела по сторонам — а он наблюдал за ней. Она неподдельно восторгалась всем, что он показывал, забрасывала вопросами. Казалось, ее единственное желание — доставить ему удовольствие. И если иногда, когда он выходил на террасу, чтобы вместе с ней насладиться закатом, ее щеки бывали мокры от слез, это было более чем понятно: она так далеко от дома, а его негодяй племянник обязан был сказать ей правду, бедняжка так молода, что там говорил Чарльз, сколько ей? (О ее возрасте Кавалер имел самое смутное представление.) Года двадцать три, должно быть. А значит, Кавалер, в свои пятьдесят шесть, в возрасте Плиния-старшего, когда тот сгинул в ужасном дыму, на тридцать три года старше этой деревенской Венеры.

* * *

На самом деле разница между ними составляла тридцать шесть лет. Тем апрельским днем, когда она прибыла в Неаполь, ей исполнился двадцать один год.

Ох Чарльз в этот день ты всигда улыбался и был дома и добр ко мне а типерь ты так далико. Цитата из ее первого письма.

Чарльз должен был приехать осенью. Так он ей сказал. Она писала ему каждые несколько дней. Становилось все жарче, мухи и вши множились. Перед Кавалером, щедро осыпавшим ее подарками, главным из которых было его присутствие, она старалась казаться веселой.

Он завтракаит, обедаит и ужинаит и всигда при мне, смотрит на мое лицо, докладывала она Чарльзу. Я ни могу спакойно пашивилить рукой или нагой он обизатильно скажит это изящно и прикрасно. Сдесь в доме живут два художника они меня рисуют но не так харашо как Ромни. Я ношу галубую шляпу каторую ты мне подарил. Он подарил мне верблюжию шаль и красивое платие за 25 гиней и всякии мелкии вещи жены. Он гаварит я виликое произвиденье искуства и мне больно видить што он меня любит.

Письма к Чарльзу становятся все более пылкими, душераздирающими. Она заверяет своего дорогого, дорогого Чарльза, что принадлежит и всегда будет принадлежать только ему, что никто не сможет его заменить. Рассказывает об увиденных чудесных местах, которые предпочла бы посетить в его обществе. Умоляет написать ей и как можно скорее приехать в Неаполь, как он обещал. Или послать за ней, чтобы она могла вернуться к нему.

Через два месяца пришло письмо.

Дарагой Чарлз, ответила она, ты разбиваишь мне серце. И Чарлз Чарлз как ты можишь с таким холодным равнодушиим говорить штобы я спала с ним. С твоим дядей! Ох это хуже всиво — но я не буду сердится. Еслиб я была с тобой я бы убила тебя и себя нас обоих. Мне ничиво не нужно только поехать домой к тибе. Если этого не будит я поеду в Лондон и буду висти сибя очинь плохо пока не умру и пусть моя судьба будит придостержением всем молодым жень-щинам што нельзя быть слишком хорошими. Потомушто ты заставил меня полюбить тебя — сделал меня харошей — а типерь бросаишь. А нашу связь можит разорвать только штото ужасное если уж такая судьба.

Она закончила: ни в тваих интересах меня не паслушать потомушто ты ни иридставляишь какая у меня сдесь власть. Только я низаигго не стану ему любовницей — паступишь со мной плохо и я сделаю так што он на мне женится. Храни тебя Гасподь.

Это было написано первого августа. После она еще целых пять месяцев продолжала писать, умолять, прощаться — и держала Кавалера на расстоянии. В декабре она уведомила Чарльза, что из двух зол решила выбрать меньшее. Я принила ришение быть разумной, написала она. Я красивая женыцина а все сразу ни получиш.

* * *

Невозможно описать…

Невозможно описать ее красоту, — говорил Кавалер, — невозможно описать счастье, которое она мне дает.

Нивозможно описать как я скучаю по тибе Чарлз, писала девушка. Нивозможно описать как я сирдита на тебя.

Извержением вулкана Кавалер тоже восхищался с новой силой: невозможно описать эти огненные жирандоли, их удивительная красота превосходит красоту самых необыкновенных фейерверков, написал он и дополнил эту фразу целой серией всевозможных сравнений, ни одно из которых не могло в полной мере передать его ощущений. Вулкан, как всякий объект великой страсти, обладал массой противоречивых качеств. И забава — и апокалипсис. Сущность, объединяющая все четыре стихии разом: дым, затем огонь, затем потоки лавы, затем лавовые камни — самые характерные представители земной тверди.

О девушке Кавалер часто говорил (и самому себе, и другим): — Она напоминает… она подобна… она могла бы сыграть… — Но это больше чем схожесть. Это воплощение. Именно ее красотой наслаждался он всю жизнь на картинах, вазах, именно ее красоту видел в статуях. Она и Венера со стрелами, и Фетида, опускающаяся на ложе в ожидании жениха. Раньше он думал, что ничто не способно сравниться с красотой, воплощенной в картинах, статуях, с отображением, нет, памятником той красоты, которой не существовало никогда или не существует больше. Теперь он понимал: те образы не напоминание о красоте, они — ее предтеча. Провозвестники. Бессчетное число образов, на которые расщеплена реальность, образов, прожигающих сердце человека — оттого, что все они говорят о единственной, драгоценной для него красоте.

Кавалер приобрел красавицу и чудовище.

Ссудив Чарльзу огромную сумму, Кавалер не оставил людям другого выхода, кроме как сплетничать, что племянник продал ему свою любовницу. Пусть болтают, что хотят. Зачем еще жить так далеко от дома, в отсталом, снисходительном к пороку городе, если не затем, чтобы вести себя как заблагорассудится?

На променаде в Чиайе, куда местная знать приезжала в каретах любоваться на закат, он представил ее обществу и, в одно из воскресений, королю и королеве. Он не мог взять ее с собой во дворец, но под открытым небом она была достойна любого общества. Она мгновенно завоевывала симпатию истинных ценителей красоты, так же как простых людей на улицах, нищих, прачек, — они считали ее ангелом. Когда он привез ее на Искью, крестьяне опустились перед ней на колени, а священник, зашедший в дом, при взгляде на нее перекрестился и объявил, что она послана на землю с особой миссией. Служанки, отданные Кавалером в ее распоряжение, просили у нее ходатайства перед небесами, потому что, как они говорили, она похожа на Святую Деву. Стоило ей радостно захлопать в ладоши при виде лошадей, украшенных искусственными цветами, малиновыми султанами и плюмажами, как кучер с самым серьезным видом тянулся, извлекал цветок и протягивал ей. Как только люди видели ее, их лица светлели. Она была так полна радости, беспечного счастья. Не понравиться она могла лишь закоренелому снобу. Как возможно ею не восторгаться, не наполняться радостью от одного присутствия?