Мадам Маллори еще никто никогда не называл дикарем. Напротив, во многих кругах она считалась воплощением изысканной французской культуры. Выслушивать, что она варвар, да еще и от индийца – это было для нее уже слишком. Она с кулаками бросилась на папу и ударила его в грудь.

– Как ты смеешь? Как… ты… смеешь?!

Папа был крупным мужчиной, но мадам Маллори была в ярости, и этот удар заставил его в изумлении отступить. Он попытался удержать ее за запястья, но она продолжала размахивать руками, как боксер, работающий с грушей.

В кухню, вся растрепанная, вбежала тетя.

– Ой-ой-ой! – закричала она. – Майюр, Майюр, скорее!

– Животное! – ярился папа. – Посмотрите на себя. Вы просто дикарка. Только слабые… мадам, да хватит уже!

Проклятия и удары все не прекращались.

– Ты дрянь! – кричала она. – Дерьмо. У тебя…

Папе пришлось отступить еще на шаг. Тяжело дыша, он пытался ухватить ее за руки.

– Вон из моего дома! – заорал он.

– Non! Нет! – кричала ему в ответ Маллори. – Это ты убирайся! Убирайся из моей страны, ты, грязный иностранец!

И тут мадам Маллори толкнула папу.

Это изменило всю мою жизнь. Папа, пошатнувшись, отступил еще на пару шагов и, не видя, куда идет, толкнул меня всем своим весом так, что я с размаху упал на плиту. Вокруг кричали и размахивали руками. Только много дней спустя я понял, что желтое, плясавшее у меня перед глазами, было пламенем, охватившим мой халат.

Я помню вой сирены «скорой помощи», помню, как над головой у меня болталась капельница, помню склонявшееся встревоженное лицо отца. Следующие несколько дней прошли как в тумане – в неверном наркотическом сне, в метаниях между жизнью и смертью. Ощущения были странные: вкус металла в пересохшем рту, онемевшие от анестетика, потрескавшиеся губы и осаждавшие мой слух бабушка, тетя и сестры, рыдавшие у моей постели. Потом – очередная поездка на скрипучей каталке в операционную на еще одну пересадку кожи.

Вскоре, однако, больничная рутина взяла свое. Боль немного утихла, я уже с большим удовольствием ел самосы, приготовленные моим семейством, которое обосновалось у дверей палаты. А в углу неизменно возвышался отец, человек-гора с плотно сжатыми губами. Он наблюдал за мной, не спуская с меня своих черных глаз, а маленькая Зейнаб сидела у него на коленях.

Как-то днем мы остались в палате вдвоем. Он сидел на стуле вровень с постелью, и мы играли в нарды на принесенном для меня столике, попивая чай, совсем как когда-то давно на Нипиан-Си-роуд, в прежней жизни, казавшейся теперь такой далекой.

– Кто теперь готовит?

– Об этом не беспокойся. Все помогают. Мы справляемся.

– Я придумал новое блюдо…

Отец покачал своей массивной головой.

– Что ты хочешь сказать?

– Мы возвращаемся в Лондон.

Я бросил кости и посмотрел в окно. Больница находилась в соседней долине, отделенная от Люмьера горной грядой, но я видел обратную сторону Альп Юры, которые видел и из своей комнатки на чердаке особняка Дюфура.

Стояла зима. Сосновые леса припорошены снегом, с краев крыши над окном моей палаты, как кинжалы, свисали сосульки. Все это было так прекрасно, исполнено такой чистоты, что по лицу моему ни с того ни с сего покатились слезы.

– Что? О чем ты плачешь? Лучше нам поехать в Лондон. Жить тут нам не дадут. Дурак я был, что считал иначе. Посмотри на себя. Посмотри, что моя дурость с тобой сделала…

Папу прервал стук в дверь. Я вытирал глаза, а папа тем временем орал стучавшим: «Погодите!» Он подошел ко мне и поцеловал меня в лоб, которого огонь не задел.

– Храбрый мой мальчик, – прошептал он. – Ты настоящий Хаджи.

Открыв дверь, отец загородил своим массивным телом весь дверной проем, но я увидел над его рукой мсье Леблана и мадам Маллори. Владелица «Плакучей ивы» была в шерстяном костюме цвета шоколада. Из корзины, висевшей у нее на локте, торчал букет роз. За спиной мадам Маллори, глядя на нее во все глаза, сидели тетя, дядя Майюр и Зейнаб. Их молчание, словно стена, отгораживало от больничного шума.

– Как вы смели сюда прийти? – не веря своим глазам, наконец спросил папа.

– Мы пришли узнать, как он.

– Не трудитесь, – ответил отец. Лицо его исказилось от отвращения. – Вы победили. Мы уезжаем. А теперь идите. Не оскорбляйте нас своим присутствием. Папа с треском захлопнул дверь. Он метался по палате, как дикий зверь в клетке, и, меряя ее шагами, резко разворачивался на каблуках и бил рукой о руку так же, как тогда, когда погибла мама.

– Ну и наглость у этой женщины. Ну и наглость!

Маллори засуетилась. Она попыталась отдать Зейнаб розы и пакетик с выпечкой, но тетя шикнула на девочку, и Зейнаб шмыгнула обратно к ней.

– Простите, что побеспокоили, – сказал Леблан дяде Майюру, лицо которого не выражало ничего. – Вы правы. Уже поздновато для цветов.

Так они вернулись на больничную парковку к своему «ситроену». Они не обменялись ни словом, пока Леблан включал зажигание и выезжал на шоссе А708, ведущее к Люмьеру. Каждый был погружен в глубокие раздумья.

– Ну, – наконец произнесла Маллори, – я сделала, что могла. Не моя вина…

Однако ей следовало бы помолчать. Это заявление переполнило чашу терпения мсье Леблана, эти слова, так явно говорившие о ее безразличии, оказались последней каплей. Леблан ударил по тормозам. Машину занесло, и она встала на обочине.

Леблан повернул к мадам Маллори горевшее негодованием лицо. Она прижала руку к груди, словно пытаясь защититься, поскольку заметила, что даже кончики ушей Леблана были ярко-красными.

– В чем дело, Анри? Поехали!

Леблан потянулся и распахнул дверь с ее стороны.

– Выходите. Пойдете пешком.

– Анри! Вы сошли с ума?

– Подумайте, подумайте, чего вы добились в жизни, – прошипел он, холодея от ярости. – Судьба улыбалась вам, у вас есть и успех, и деньги. А что другие видели от вас, кроме вашего себялюбия?

– Я думаю…

– Вот в этом-то и дело, Гертруда. Вы слишком много думаете… о себе. Мне стыдно за вас. А теперь выходите. Видеть вас сейчас не могу.

Мсье Леблан никогда еще так не говорил с ней. Никогда. Она была потрясена до глубины души. Его было просто не узнать.

Прежде чем она смогла осознать, что происходит, Леблан обошел машину кругом, вытащил Маллори под локоть из салона на обочину. Он нырнул на заднее сиденье, достал оттуда ее корзинку и грубо сунул ее в руки ошеломленной даме.

– Домой пойдете пешком, – отрезал он.

И его «ситроен» с ревом умчался по сельской дороге в голубом облачке выхлопных газов.