не обращала внимания на Жанетту, которая безучастно шагала рядом. Не смущало ее и молчание Йожефа, прерываемое изредка тихим «гм… гм…» Она не заводила разговора на личные темы, и Йожеф тоже подавил вертевшиеся на языке вопросы относительно своих личных дел, своего устройства на работу и о жизни самой Вильмы. По-военному шагая рядом с сестрой, он слушал ее решительный, уверенный голос, и ему казалось, что минувшие шестнадцать лет были всего-навсего сном; все ближе и роднее становилась сестра, все милее были зимние картины Будапешта и улицы Текели. Услышав громко произнесенное венгерское слово, Йожеф вначале то и дело оборачивался, но, пока они добрались до дома № 97, привык к этому и уже спокойно слушал, как молодая женщина, стоявшая в подъезде, здоровалась с Вильмой, когда та шла через садик, разбитый перед домом:

— Прибыли ваши родственники, товарищ Рошта?

— Да вот притащила их, — ответила Вильма.

И вдруг Йожеф почувствовал, будто его и впрямь подхватила какая-то чудесная сила и, надежно удерживая в равновесии, понесла вперед, к спокойному и тихому пристанищу.

Направо от парадного было две двери. На одной надпись: «Дворник», на другой — дощечка с фамилией. Налево оказалась еще дверь, тоже с дощечкой. Порывшись в сумочке, Вильма достала ключ и открыла эту дверь. Йожеф Рошта вместе с носильщиком внес багаж в маленькую переднюю. Вильма, пройдя вперед, радушно позвала:

— Ну, входите, входите, пожалуйста!

Подхватив сундучок, Йожеф пошел за Вильмой, девочка двинулась следом. Они вошли в большую красивую комнату с двумя окнами, выходившими в сад. У стены стояла кровать, застланная белым кружевным покрывалом. Она была большая и удобная, чрезвычайно высокая от массы перин, стеганых одеял и пуховых подушек. Остальная мебель комнаты заметно отличалась размерами от этой громоздкой кровати. Напротив нее стояла небольшая кушетка в пестром чехле, перед ней — низенький круглый стол, два глубоких кресла, дальше — небольшая этажерка для книг, лампа на подставке, солидный трехстворчатый шкаф, на верхушке которого лежали стопки книг, а в верхней, застекленной его части расположились тарелки, стаканы, вазочки; затем сундук, окованный по углам медью, потом — два столика поменьше, стулья. На стенах — веселые пестрые ковры. Йожеф Рошта даже растерялся немного при виде этой заставленной всякими вещами, но все же такой приветливой и просторной комнаты. Он вопросительно посмотрел на сестру. Она громко распорядилась:

— Да поставь же ты наконец свой сундучок! У тебя там золотой запас Французского банка, что ли? Ну, что ты его из рук не выпускаешь? Мойте-ка руки, и — раз-два! — быстренько распакуем вещи.

Но Йожеф Рошта не послушался. Он сел в кресло, притянул к себе Жанетту и с любопытством спросил сестру:

— Так это твоя квартира?

— А то чья же?

— И мебель твоя?

— А как же! Давненько прошли те времена, когда Вильма жила в меблированных комнатах.

Ох, до чего же это знакомо ему! «Вильма…» Да, так она всегда говорила о себе, точно Вильма — это какая-то посторонняя женщина… Еще дома, в маленькой деревушке под Печем, когда оба они босиком месили уличную грязь и Вильма порой угощала братишку тумаками, она говорила:

«Ты что же, умнее Вильмы быть хочешь?» Или: «Можешь спокойно есть этот суп, малыш, — как-никак, Вильма готовила!»

— Ну, с работой ты устроилась, видно, неплохо: вон ведь какую обстановку завела!

— Что ж, все трудом заработано, — заметила Вильма.

Разговаривая, она то и дело передвигала расставленные на столе вещицы, расправляла кружевную скатерть. Потом поставила перед братом пепельницу:

— Ну, дыми уж, дыми, курилка, да только не сори! Не думай, конечно, что все это так вот сразу, в один день, собралось: мебель, занавески, ковры — словом, всякая всячина. — Она с удовлетворением огляделась, словно производя смотр «всякой всячине». — Ты, я вижу, кроватью любуешься. Ну, на ней я сама спать буду — привыкла. Девочка может и на кушетке спать, а ты — там, в комнатушке.

— У тебя и комнатушка еще есть? — воскликнул Йожеф Рошта, вдруг развеселившись. Набивая трубку, он уронил крошку табака на скатерть и, втянув голову в плечи, покосился на сестру.

— Есть, есть, и как раз такая, в которой тебе будет где повернуться… И ванная есть, и кухонька. Чтобы обзавестись всем этим, нужно время, нужно поработать. Каждый гвоздок трудом достается…

Откинувшись в кресле, Йожеф медленно поглаживал Жанетту по голове. Тысячи мыслей нахлынули на него — прошлое и настоящее странно переплелось; действительность, реальная действительность казалась сном, а воспоминания детства, встававшие из прошлого, словно туманные картины в волшебном фонаре, вдруг заслонили самую реальность. Вот сидят они в этой красивой комнате, Вильма и Йожи, дети Рошта — возможно ли это? Когда-то Вильма венком закалывала вокруг головы свои густые белокурые косы — теперь она гладко зачесывает назад поседевшие и поредевшие пряди. В юности у нее была тонкая талия, узкие плечи, худенькие ноги и руки — и вот сидит сейчас перед ним солидная женщина с полным, широким лицом, и под глазами у нее гусиные лапки, густая сеточка тонких морщин. И все же это прежняя Вильма! Она купала летом в речке четырехлетнего Йожи, мылила ему голову и поливала потом из чайника холодной водой; а он стоял и отчаянно ревел, но мысль о сопротивлении, о бегстве даже не приходила ему на ум. Два года ходил он в школу в сестриных туфлях с бантиками. Ребята смеялись, а он дрался, пинался, царапался — ему чудилось в их насмешках что-то оскорбительное для Вильмы…

— Где же ты работаешь? — спросил он, с трудом отрываясь от воспоминаний.

— На бельевой фабрике. Она недалеко отсюда, за площадью Бошняк.

— На сдельщине?

— Нет, я теперь на окладе. Скоро пятнадцать лет, как я там работаю. Начинала еще при капитализме, у лисы этой, у «господина» Михалика. Да я ведь тогда писала тебе об этом.

— Да, да…

— Уж если бы это от него зависело, так я и сегодня еще трудилась бы за гроши, с голоду умирала бы, жила бы на свете, как овца, ничего не понимая… Учиться-то я стала после