– Прикройся, Наталья, – рычу я. – Не позорься. Не заинтересован я.

– Когда ты от качественного секса отказывался? – не отстаёт она. – Ты же мужик! Настоящий!

Я горько усмехаюсь:

– Поэтому, Наталья, и говорю – прикройся. Не мужик я. Был бы мужиком, тут не сидел бы.

– Ты из-за неё? Из-за девки этой?

– Наталья, уходи, – я ударяю по столу.

Поднимаюсь. Сметаю все женские вещи в сумку. С глаз долой.

– И вещи свои забери. Не нужны они мне больше. Не понадобятся.

***

Ночью просыпаюсь в поту холодном. Чувствую пустоту, разъедающую разум. Поедом ест. Гложет. Скребёт на сердце.

Подхожу к столу. Гребень серебряный в руки беру. Разглядываю. Вижу тонкий светлый волос, что за зубья запутался.

Запутался.

Как я.

Она.

Я сломана. Никогда не исправить. Никому не под силу.

Каждую ночь вижу в своих кошмарах пережитое. Каждую ночь боль с новой силой сковывает моё тело, и я задыхаюсь.

Лежу на столе. Прижатая телом Тихона. Чувствую боль унизительную от его частых проникновений. Чувствую, как от каждого его толчка мой мир разбивается. Как от каждого его слова все мои наивные мечты превращаются в пепел. Разлетаются в разные стороны. Чувствую, как что-то во мне надрывается. Ломается.

Никогда не починить больше.

Нет любви.

Нет надежд.

Нет веры.

Он забрал всё.

И жизнь мою пообещал забрать.

Знаю, что правду говорил. Уничтожит, если встретимся. Ненависть его вспыхнула, как стог сена. Обжигая меня своей силой. И мне всё равно.

Потому что в тот момент, когда Тихон сказал, что не любит меня, и распластал на столе, я умерла.

***

– Валид, дорогой! Как дела? Как сыновья? Как Дарина Саидовна? Приятно слышать. Да, хотел попросить о помощи. Племянницу Севиндж помнишь, дорогой? Да, ей комната нужна и работа. Нет, любая.

Дядюшка отошёл от всех новостей и хочет отослать меня из деревни. Не хочет позора. Останусь – это будет неизбежно.

– Да какое сватовство! – вздыхает дядюшка. – Горе-то какое, Валид! Воспитывал её, образовывал, а она опозорить меня вздумала! В подоле принесла. Да, Валид. Позор-то какой!

Я опускаю взгляд, и тётушка сжимает мою руку.

– Асланбек хорошо всё придумал, – говорит мне женщина. – Устроишься пока в Москве, у Валида Бекхановича. Он – бизнесмен, работу тебе даст, кров. Ребёнок родится, в ясли пристроишь и дальше работать будешь. Или мы его домой заберём. Здесь раздолье, чистый воздух и всё наше внимание. Тебя воспитали и ребёночка твоего поднимем.

Смотрю безразлично. Ничего не чувствую. Абсолютно. Надеюсь, не выдержу родовых мук. Потому что сама никогда не решусь.

***

Дядюшка сам сопровождает меня в Москву. Знакомит с добрыми людьми, которые дали мне кров и работу.

– Вот её документы, – дядюшка отдаёт бумаги своему другу. – Убери, а то потеряет ещё. Или сбежать захочет. Некуда ей, а дома с пузом пусть не вздумает появляться. Начнут в деревне судачить.

Мужчины с довольным видом пожимают друг другу руки. Дядюшка целует меня в лоб. Велит молиться за прощение греха. Только я не стану. Не осталось в моей душе места вере. Ничему светлому.

Я приступаю к работе на следующий день. Убираю кафе.

Официант Шамиль смотрит на меня слишком откровенно. В перерыве зажимает меня в каморке и пытается урвать поцелуй. Тянет свои мерзкие ручонки к подолу платья.

– Отпусти, – прошу я. – Я беременна.

– Где же твой муж, Севиндж? – усмехается он и быстро прислоняется губами к моим.

Стискиваю зубы, что есть мочи.

– Зря ты так, – он качает головой. – Не знаю, где ты его нагуляла, но нам работать вместе, в одной смене. Будешь хорошей девочкой, я помогу тебе. Какая тебе разница? Дело уже сделано, нечего за честь цепляться.

– Я не буду хорошей девочкой, – неожиданно смеюсь я. – Разве ты не знаешь, что я попаду в ад? Грешница. Но я не позволю никому больше меня касаться. Больше нет.

– Посмотрим, – усмехается он.

Вечером, за ужином, я жалуюсь на Шамиля Дарине Саидовне. Она недовольно кривит губы и обещает помочь. Интрижки на рабочем месте никому не нужны.

Через несколько дней Шамиль тихо говорит мне:

– Что ж ты не сказала, что родня Валиду? Я б не лез. Но моё предложение всё равно остаётся в силе. Ты красивая. Захочешь развлечься, помни, что я первый в очереди.

Он гнусно смеётся, а я лишь головой качаю.

***

В начале июля я ощущаю первые толчки. Сначала я думаю, что мне это только кажется, и прислушиваюсь к организму. Но это происходит снова. Я накрываю округлившийся животик рукой и плачу.

Я никогда не буду одна. Не буду одинока или нелюбима.

Мой ребёнок исцелит меня. Ради него я буду жить. Он есть. Вот он – живой человек. Внутри меня. И я люблю его. Несмотря ни на что.

Я беру себя в руки и начинаю читать в интернете книги о беременности и родах. О воспитании детей. Отсчитываю срок при помощи калькулятора беременности в специальном приложении. Около 20 недель.

Мне не позволяют ходить к врачу, я должна работать. Но я знаю, что всё хорошо. С моим ребёнком всё хорошо. А значит, я смогу жить. Где-то в глубине моей души снова зарождаются знакомые, светлые чувства.

Я люблю своего неродившегося ребёнка.

Я верю, что всё будет хорошо.

Я надеюсь, что смогу справиться.

Он.

Шумная Москва раздражает. Но здесь я чувствую себя живым. Пусть так. Через силу. Но некое подобие занятости идёт мне на пользу. Лишает возможности думать о… ней.

Набираю скорость до предела, смотрю на размытую картинку за окном. Не хочу думать, но только этим и занимаюсь.

Планы на лето изменились. Всё изменилось. Даже избушка. Не думал, что досижу до конца контракта. Что смогу. Волком выл. Собакой побитой. Но выдержал.

Думы тяжёлые одолевают. Высечь бы из сердца – да не получится. Забыть бы просто. Выкинуть бы из памяти к чертям. Снять бы женщину шикарную. Умелую. Чтобы знала, как память мою усмирить. Но не смогу. Стоит глаза закрыть, вижу тело её атласное. Чувствую её тесную теплоту, что лишь для меня была предназначена. Дрочу на долбанные воспоминания. И забыть пытаюсь. Так и живу.