– Придешь в себя и наконец начнешь жить.

Она тогда отпрянула от подруги:

– Что ты говоришь такое? С ума сошла?

– Ничуть, – ответила та. – Просто поймешь, что теперь ты свободна. Вот что я имела в виду. А свобода – сказочное чувство! Никому не должна, ничем не обязана. Отстрадаешь свое и заживешь вольной птицей! Гриша твой был… Не сахар, мягко говоря. Строил тебя – будьте любезны! Ты уж прости, что я сегодня… Просто утешить тебя хочу, чтобы ты поняла: все не так страшно! Сколько моих подружек, вдов, только жить начали после, извини, смерти благоверных! Дети, внуки, книги, выставки, киношки! Никаких обедов, глажки, уборки. Никаких занудств, истерик, жалоб, претензий. Вот про какую свободу я тебе говорю!

Надя смотрела на подругу с ужасом. Наконец нашла в себе силы ответить:

– Не тебе судить! Ты всю жизнь жила одна, смолоду! Для себя жила! А я… Я прожила с мужем всю жизнь! Столько лет, тебе это о чем-то говорит? Любовь, привычка, быт – как хочешь. Люди прорастают друг в друга, корнями прорастают, понимаешь? Это – как руку отрезать. Или потерять глаз. Хотя что я тебе говорю… – Она махнула рукой и пошла прочь. Обида была на подругу жуткая. А потом подумала: «Марка не вредная, обидеть не хотела. Просто взгляд на жизнь у нее такой, что поделать?»

И через неделю сама ей позвонила. Столько лет дружбы, к чему считаться? Хотя вообще-то долго была в шоке от слов. А потом, спустя полгода после похорон мужа, Надя поймала себя на том, что Мара была не так уж и не права. И сама испугалась своих мыслей. Нет, она по-прежнему страдала и скучала по нему, но эти чувства перестали быть такими острыми, что ли… И от забот, которые сопровождают всю жизнь семейную женщину, она с удовольствием отдыхала.

Так бы и текла медленной и спокойной речкой ее жизнь – с редкими всплесками радости, нечастыми удовольствиями. Как и положено в «зимнем» возрасте.

Нет! Не дали! Не дали пожить в покое и в благости.

Как там говорится? Эффект неожиданности хуже самой неожиданности!

Эшафот – вот он, рядом, только протяни руку. Еще пара тетрадных листов, написанных без помарок и очень аккуратно, как все, впрочем, что делал их автор.

Бери и читай. Читай дальше. Выхода нет. Любопытство сгубило кошку.

Пишу тебе, зная, что ты это никогда не прочтешь, потому что не могу тебе не писать. Не могу с тобой не разговаривать. Не могу о тебе ничего не знать. Источник, слава богу, есть, и все тот же – Наташа. После нашей последней встречи она мне позвонила на работу и пыталась утешить. Я сказал, что главное – информация о тебе. Знать, что ты здорова. Деньги, отвергнутые тобой, буду все равно высылать. Разумеется, ей, Наташе. Так – уж извини – мне будет спокойно. Твой эксцентричный (вполне в твоем духе, кстати) жест с моими письмами сейчас мне кажется смешным, а не трагичным, как в первые дни. Швырнула, бросила в лицо. «Подавись! И ими, и всеми твоими подачками! Чтобы духу твоего не было в моей жизни! Ни духу, ни запаха – даже бумаги. Ничего».

Бедная Наташа ползала по полу, собирая эти растерзанные листки. Бросилась вдогонку за мной – что с ними делать? Выкинуть, сжечь? Почему-то стало жалко – и сжечь, и выкинуть. В них вся моя жизнь. С тобой, как это ни смешно! Пришлось взять и увезти с собой. Спрятал на антресоли – жена моя не любопытна и вряд ли их там обнаружит. А вот с твоими письмами получилась вообще странная и загадочная история! После моего внезапного «отъезда» в карете с красным крестом (первый инфаркт) я попросил Виталика Ценского вынуть сверток из моего стола на работе – примерно через десять дней. Они исчезли! Вместе с отцовской готовальней, банкой растворимого индийского кофе, трубкой вишневого дерева и томиком Лермонтова. Представить этого грабителя сложно! Какой вкус и какие разнообразные увлечения! Не дурак, впрочем. А вот письма ему зачем? Из любопытства, наверное. Будет попивать дефицитный индийский, посасывать вкусный табачок и читать – то Михаил Юрьевича, то твои записки! Вот радость-то! Интима в твоих письмах, как ты помнишь, нет – одни только просьбы и пожелания (не попрек – констатация). Никакой «любовной лирики» в твоих письмах не было и в помине. Может, возьмется меня шантажировать? Вымогать деньги? Грозить парторганизацией? Вряд ли! Партийцы канули в Лету, денег с меня, инвалида-инфарктника, много не возьмешь. Да и отбрехаться можно – ни нежных слов, ни признаний в письмах нет. Колготки, лекарства, крем под глаза, краска для волос, книги, журналы, пластинки.

Жалко… Ничего не осталось. Из того, что можно взять в руки и потрогать. Все – в сердце. А память пока со мной. Если не наступит старческая (не дай боже!) деменция! Пока, слава богу, признаков нет. Такая судьба у нашей переписки! Значит, все неспроста! Вижу в этом какой-то мистический смысл. Твои письма исчезли, мои возвращены мне же! Чудеса!

Жаловаться тебе сейчас можно – ты, которая так не любит (и это мягко говоря) чужих жалоб, это не прочтешь. А поныть охота. Силы мои на исходе. Чую, что дела неважны. Жена моя тщательно скрывает диагноз и шепчется в коридоре с эскулапами. Заходит ко мне с преувеличенной веселостью, а в глазах тоска и печаль. Понимаю – все падет на ее плечи. Они, плечи, довольно крепкие, но… Правда, видимо, непрезентабельна и страшна. Я капризничаю, извожу ее – несправедливо, конечно. Она все терпит и подтверждает этим свое высокое звание «сильной и терпеливой и очень верной» подруги. И все это чистейшая правда. И жаль ее, бедную, очень жаль. Не много радости видела она от сварливого муженька. А уж нежности – и подавно. Пытаюсь шутить, а на сердце пакость. Одна сплошная пакость. Испоганил я ее жизнь. Ничем не украсил. Ее счастье, что (мне кажется) она этого и вовсе не понимает. Ее жизненная программа – верно и преданно служить своей семье. А на радости в браке она, думаю, и не рассчитывала.

А если без иронии – обокрал я ее, и обокрал сильно. Заслуживает она, несомненно, большего. Впрочем, всем ли по заслугам в этой жизни!

С ее стороны – все атрибуты счастливой семейной жизни. Денег хватало (потребности невелики), наряды покупала, в квартире уют, путевки в санатории, педагоги у дочки. Муж не гулял, не пил, руки не поднимал.

А по сути… Дом наш, корабль семейный, был холоден и безлик. Пусто было в нашей обители, по всем статьям пусто. И вина в этом только моя. Признаю. Вот ведь свойство русского интеллигента – изуродовать чужую жизнь (про свою я и не говорю) и до самой смерти в этом каяться!

Ты спрашивала, почему я не ушел. Ответ прост – боялся. Боялся одиночества, неустроенности быта. Да и ребенок, которого я любил. И жена – ну чем она заслужила? Остаться на старости лет одной, без хорошо кормящей профессии. Да и как бы я ей объяснил свой уход? Просто не хочу с тобой жить, потому что не пылаю огненной страстью? Бред. В моем-то возрасте! Не люблю? Ну почему же ты на мне женился? Да и привычка. Она хорошая женщина, достойная. Правда, любим мы почему-то нехороших и недостойных (это не про тебя, так, жизненный опыт).

Ладно, поныл – и будя. Тоскливо так, что… И жизнь к концу, и мысли пустые. Уже ничего не изменить – вот что страшно. А умереть почему-то не страшно. Может, оттого, что так бессмысленна моя «нонешная» жизнь?