– Ты же помнишь, я выпила тогда слишком много молодого вина Вакха.

– Тогда скажи мне, почему ты не отвергаешь меня теперь? – Взяв ее за подбородок, он закинул ей голову, так что свет звезд упал ей на лицо.

– А что еще можно ожидать от брошенной жены? – тихо отвечала она, чувствуя себя одинокой и разбитой.

Он не отпускал ее еще минуту, пока до него не дошло со всей отчетливостью, что означали ее слова.

Он отпустил ее. Выражение тоски и боли появилось на его лице.

– Ты все еще его любишь, Бабочка?

Психея кивнула. Он на мгновение закрыл глаза, и она подумала, что в одном по крайней мере братья были неотличимы друг от друга – в их чертах лица. Может, потому Психею влекло к темнокрылому Энтероту, что его красивая линия носа, изогнутые брови, ямочка на подбородке так сильно напоминали ей обожаемого Эрота. Энтерот отступил в сторону.

– Иди, – проговорил он. – Я не стану тебя задерживать.

Руки Психеи, сжимавшие пояс, дрожали.

Она снова сунула его под мышку и сказала:

– Мне очень жаль, но мое сердце не принадлежит мне. Я надеюсь, ты не скажешь Афродите, что видел меня здесь?

– Ну конечно, нет, – отвечал он. Выйдя в темноту. Психея услышала шорох крыльев голубей Афродиты, взвившихся во влажный ночной воздух. Они поднялись на высоту, тревожно покружились и снова резко упали вниз. «Что это нарушило их покой», – подумала Психея. Но эта мысль тут же отступила перед более насущной заботой – как можно скорее оказаться подальше от опасного дворца Афродиты.

Выбросив из головы свою встречу с Энтеротом, как будто она и вовсе не имела места, Психея направилась к своему дворцу. Там она собиралась отдыхать до одиннадцати часов завтрашнего утра, когда должно было состояться состязание между Шелфордом и Брэндрейтом.

Эрот поднимался все выше и выше в небо, полет голубей заглушал шелест его крыльев. Он направлялся к самой яркой звезде. Сердце у него готово было разорваться. Острая боль терзала ему грудь, и горло, и голову – боль, какую он уже некогда испытал, впервые увидев Психею в объятиях брата. Эта боль вспыхнула гневом, как фейерверк в ночном небе. Он ненавидел жену, ненавидел брата. Он найдет способ им отомстить.

Он парил на высоте, пока воздух не стал настолько разреженным, что ему сделалось трудно дышать. Только тогда, широко распахнув крылья, он полетел назад, на Олимп.

Он проследил за Психеей, когда она направлялась во дворец его матери, и ждал ее возвращения, чтобы уличить жену в ее проступках. Он хотел убедиться, что ее целью было действительно похитить что-нибудь у Афродиты, прежде чем начать выяснять с ней отношения. Но когда он услышал разговор между своей женой и братом, он дождался только того момента, когда она оказалась в его объятиях, и тут же покинул дворец. Он слышал, как его жена отрицала свои чувства к Энтероту, но не был настолько глуп, чтобы ей поверить, особенно когда она так и кинулась к Энтероту на шею.

«Так это правда, – думал он с горечью. – Психея любит Энтерота, что бы она там ни говорила, любит его все последние двести лет».

Единственной его целью было теперь придумать подходящий вид возмездия. Скользя по небу по направлению к своему дворцу, он перебрал много и наконец, словно вдохновленный самим Зевсом, решил, что ему следует сделать.

Взглянув на следующее утро в зеркало в спальне, Эвелина не могла поверить своим глазам. Она не узнавала себя, ей казалось, что какое-то странное видение заняло ее место. Неужели возможно, чтобы прическа так изменяла внешность?

Но не одна только прическа вызвала такую перемену. Конечно, высоко подобранные и спускавшиеся на лоб кудрявой челкой волосы изумительно подчеркивали совершенный овал лица. Но Эвелина понимала, что такую разительную перемену могли сотворить только все компоненты в целом: и прическа, и платье, и ее собственное какое-то новое отношение к себе.

Трогая прелестные серьги с жемчугом и бриллиантами, она чуть ли не физически ощущала потрясающий эффект, создающийся на глазах сочетанием драгоценностей и прелестной шляпы, новых шелковых чулок и вышитых бальных туфель. Вершина восторга – очаровательное новое платье. Эвелина так долго была лишена всего этого, что просто не могла опомниться.

Очки она сняла: все три дамы – леди Эль, Аннабелла и Психея – настояли, чтобы сегодня она обошлась без них. Поэтому хорошенько рассмотреть себя она могла, только близко наклонившись к зеркалу. Она провела пальцами по холодному стеклу, касаясь своего отражения. Тут она замерла, осознав наконец, что все изменилось, но черты-то ее остались прежними. Глаза по-прежнему были карими, нос прямым и, по выражению Психеи, благородной формы. Никуда не делся ее обычный овал лица. Неужели только прическа и все эти финтифлюшки могли так изменить ее внешность в лучшую сторону?

Она, конечно, никогда не носила таких платьев. А ведь Аннабелла, наверное, с самого рождения только так и одевалась. Платье было из того «амого, подаренного Аннабеллой зеленого шелка с высоким обтянутым лифом и пышными длинными рукавами. На плечах красовались ажурной пеной брюссельские кружева. Воротник, отделанный такими же кружевами, высокий сзади, спереди был приоткрыт, на шее виднелся жемчужный кулон на зеленой шелковой ленте. Палец Эвелины коснулся отражения в этом месте. Неужели все это действительно было ей нужно?

Взгляд ее опустился на линию талии. Как удачно посоветовали ей дамы подчеркнуть это ее несомненное достоинство. Нужного эффекта удалось достичь, слегка обтянув ее спереди. Избыток ткани собрали по моде чуть пониже спины. Состоявшая как бы из двух ярусов юбка была отделана лентами, спускавшимися к ее вышитым зеленым туфлям.

Швеи работали не покладая рук, и вот – совершенно замечательный результат. Ей оставалось только натянуть белые шелковые перчатки, и она была готова. Когда Эвелина, находясь еще в каком-то тумане, повернулась, чтобы взять их со стола, в комнату влетела Аннабелла.

– Вот ты где! – воскликнула она с улыбкой. – Все уже ждут. И почему ты столько возишься… о, Эвелина! – Она внезапно умолкла и застыла на месте, так ее поразил вид подруги. Она покачала головой, как будто не веря глазам. – Я так и думала, что ты будешь выглядеть по-другому, но чтобы так! Этого я даже и вообразить себе не могла. Эва, ты просто красавица. Все сердца сегодня твои. Я в этом уверена!

Последние слова Аннабелла произнесла каким-то особенным тоном. Эвелине стало неловко… Она должна была быть довольна произведенным впечатлением, но со свойственной ей чуткостью Эвелина поняла, что в глазах Анна-беллы отразилось не только удивление, но и безусловная тревога за свое место первой красавицы здешнего общества. Как ни печально, но это было проявлением обыкновенной зависти. Ей захотелось успокоить Аннабеллу, но она подавила это глупое желание. В конце концов, ничего не изменилось, и все поклонники ее богатой приятельницы останутся при ней. Мысль о зависти, однако, вызвала у нее подозрение, что недоброжелательство Афродиты к Психее тоже порождалось завистью. Видно, и бессмертные боги не избежали этого порока. Скорее всего именно так и было.