— В общем, — подсказал он, — вы помогаете людям быть добрее.

— В общем, да, — рассмеялась она, довольная тем, что Алексей так удачно выразил мысль, которая ей не давалась.

— И за это сейчас деньги платят? — спросил он с деланной недоверчивостью.

Она только пожала плечами. Все-таки нечто в ней оказалось задето.

— Наша деятельность основывается на трех принципах, — пояснила она с достоинством, — честное слово, доброе дело, свободное мышление.

— Но вот эти люди, — все-таки не сдержался он, — им-то зачем все это? По-моему, им не это нужно, ну, в первую очередь не это, — счел он необходимым себя поправить, — а нормальные пенсии и надежное медицинское обслуживание.

— Ты не любишь людей, — горестно констатировала Юля.

— Да нет, — возразил он. — Просто я их люблю на своих местах.

— А они и были на своих местах. Прийти послушать популярную лекцию — это их выбор.

Чем возразить на это, он уже не нашелся.

— Прекрасная клаудвочерка, — произнес он любезно, — если вы окончательно не монополизировали право на честное слово, доброе дело и свободное мышление, то я бы предложил немного согреться.

Они вошли в полупустую кофейню и сели у окна, где цветными пятнами проплывали расплавленные толстым стеклом габаритные огни и сутулились, подскакивая на высоких каблуках, спешащие по домам работницы офисов. Название «Измайлово» так часто звучало в ее речах, что он сказал:

— Измайлово для меня какой-то запретный район. Бывал там всего-то несколько раз, по-моему. Не часто заводила судьба в Измайлово. Расскажите, как там у вас в Измайлово.

— Да я не из Москвы, — сказала Юля, и сказала это не без смущения. — Я там квартиру снимаю.

— М-м, а откуда?

— Из Новохоперска. Это в Воронежской области.

— Что-о? — Он чуть было не привстал от удивления.

— А что? — совсем испугалась она.

— Ты не поверишь, — усмехнулся он, — но я совсем недавно оттуда. Вернулся буквально перед нашим первым разговором.

Теперь пришел черед удивляться ей.

— Ты был в Новохоперске? Что ты там делал? У тебя там родственники?

— Почти, — уклончиво ответил он.

Она склонилась над меню. Лучи свечки, зажженной на столе, подсветили снизу ее лицо и преобразили его. Этот небольшой свет как бы подарил целый загадочный мир, полный тайн и обещаний их открыть.

Его охватило желание сесть с ней вдвоем в какую-нибудь раздолбанную машину и покатить, как это часто делают незаконопослушные герои американских фильмов, куда глаза глядят, — куда-то туда, где плавно текут широкие реки и никак не могут утащить за собой отражения маленьких городков, смотрящихся в их воды, бездумно разглядывать существование их обитателей, ни о чем не думать, ничего не вспоминать, выбросить из памяти все унижения 90-х и даже нынешний успех, начать жизнь заново и где-нибудь на подъеме дороги, откуда видно во все стороны разноцветной земли, сказать этой девушке с золотистым непослушным завитком на виске, сказать ей: «Я тебя люблю».

Когда они вышли из кафе, город совсем обезлюдел, и от этого странного несоответствия времени суток и пустоты было даже как-то неуютно.

— А то, что ты говорил, ну, там, на джеме, — спросила она, — это все правда?

— А как же? — ответил он, удивленный таким странным вопросом. — Чистая правда. Сама же сказала, что я выгляжу моложе своих лет. Так что технология в действии, — пошутил он. — Результат на лице. В общем, жить будем долго и счастливо.

— Ты в каком году университет окончил?

— В девяносто пятом окончил, потом еще в аспирантуре три года.

Несколько шагов они прошли молча.

— Это мне тогда двенадцать лет было. А уехал чего? — спросила она.

— Как тебе сказать… Ты, наверное, этого не помнишь… Тут же науку убивали целенаправленно. Надо было жить. Я бутылки иногда собирал пустые, сдавал. До такого доходило.

По выражению ее лица он понял, что она никогда не думала о том, о чем он говорил ей сейчас, но ему казалось, что девушка с таким завитком на виске способна понять и разделить его горечь.

— Так ты подвижник? — спросила вдруг она, прищурившись.

— Пожалуй, — кивнул он. И через несколько шагов прибавил: — В том смысле, что меня подвинули, и я подвинулся.

Он постоял, посмотрел, как уменьшается, удаляясь, ее автомобиль, и, когда его окончательно поглотил поток других, не спеша пошел по Моховой мимо университета в сторону Библиотеки имени Ленина. Тяжелые двери станции метро, приоткрытые каким-то тоннельным сквозняком, отчаянно пытались вернуть себе исконное положение, налегая на подземный ветер всей своей дубовой массой. Поезда на платформе «Александровского сада» он ждал долго, минуты четыре, и обрадовался, когда показался не новый серый «Русич», а старые голубые лодочки с круглыми невозмутимыми фарами. В вагоне было пусто. Он выбрал место в самом углу на трех сиденьях.

На противоположной стороне парень в ветровке читал электронную книгу, а далеко наискось сидели девушка с молодым человеком. Молодой человек то и дело говорил девушке что-то смешное, а она, прижимаясь к поручню и прикрывая рот как бы от ужаса и возмущения тонкими пальцами, смеялась ему в ответ только огромными карими глазами. Они вышли на «Багратионовской». Дальше поезд медленно, даже не разгоняясь, сползал с одной открытой станции и заползал на другую; вагон качало, и старые коричневые сиденья амортизировали движение тела; разноцветные огни жилых домов пестрядью сквозили в начавших оголяться деревьях. Темный фонарь в толстой колбе тускло освещал рубку соседнего вагона: какой-то красный штурвал и серый металлический ящик с электропроводкой.

Наконец черный провал после «Кунцевской» один за другим вобрал в себя вагоны, и состав засвистел в туннеле, только тут набирая настоящую, достойную себя скорость и гуд, чтобы влететь на подземную станцию настоящим молодцом. В окнах с овальными углами равномерными промежутками неслись подземные фонари, похожие на яичные желтки.

Этот состав был уже одним из последних — на перроне не оказалось даже обычных милиционеров в по-казачьи сбитых на затылки фуражках — такой пустынный кончался день. Только служащая в серой пилотке и с красным сигнальным кружком в руке торопливо обходила вагоны, следя за тем, чтобы состав ушел в депо девственно пустой.

Никуда не торопясь, Алексей шел через березовую рощу, высоко поднимая ноги в кромешной темноте, опасаясь споткнуться о пенек или о корень. Через минуту впереди мелькнули редкие огоньки домов. Еще через несколько шагов стало ясно видно, что у Антона горел свет, и можно было бы, пожалуй, позвонить ему, но не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Он ощущал в себе какую-то множащуюся полноту и чувствовал себя так, словно нес пиалу с водой и, если бы отвлекся на что-нибудь постороннее, мог расплескать ее драгоценное содержимое.