дрожащим голосом, а чуть позже, когда он, как принято, нанес мне визит во время моего завтрака, то не пребывал в веселом состоянии духа, я бы даже сказал, что его взгляды на жизнь приобрели байронический оттенок.

– Не знаю, согласитесь ли вы со мной, сэр, – заявил он, – но с каждым годом Рождество представляется мне все более вопиющим праздником. Взять, к примеру, то, что происходит прямо у меня на глазах. Вот моя горничная Элиза… уже пятнадцать лет она со мной. И я полагал, что на Элизу я всегда могу положиться, и что вы думаете… сегодня утром… Рождественским утром, в наисвятейший день в году, когда звонят все колокола и все такое… уверяю вас… именно сегодня… спасибо Провидению, что я успел это заметить… эта девица чуть не положила… я почти сказал «положила»… сыр на ваш стол… – Тут я хотел прервать его, но он замахал на меня рукой – Вы, несомненно, скажете: «Да, мистер Бауман, и вы забрали у нее сыр и положили в буфет», что я и сделал, и вот ключ от буфета, вернее, это не тот самый ключ, но он почти того же размера. Все это так, сэр, но как вы представляете, сие происшествие на меня повлияло? Надеюсь, не будет преувеличением сообщить вам, что земля ушла из-под моих ног. Но когда я то же самое сказал Элизе, причем, заметьте, не сердито, а лишь строго, что я услышал в ответ? «Ах, – говорит, – ну, – говорит, – я надеюсь, что все остались в живых». Понимаете, сэр, такие слова ранят меня, ранят, и я не хочу больше даже думать об этом.

Тут наступила зловещая пауза, во время которой я отважился произнести что-то вроде: «Да, такое раздражает», а потом спросил, в котором часу состоится служба в церкви.

– В одиннадцать, – ответил мистер Бауман с тяжелым вздохом. – Только наш бедный мистер Лукас не сумеет произнести такую речь, как это делал наш прежний проповедник. Между нами, может, и были некоторые разногласия, и все же – какая жалость.

Я видел, каких трудов ему стоит воздержаться от бесконечно обсуждаемого вопроса с бочкой пива, но он справился собой.

– Но вот что скажу я. Пусть проповедник лучше, чем тот, что крепче держится за свои права, вернее, считает своими правами… однако этот вопрос в настоящий момент я во всяком случае не в состоянии разрешить. Меня могут спросить: «А был ли он красноречивым человеком?», и мой ответ прозвучит следующим образом: «Что ж, возможно, о своем дяде лучше судить вам, а не мне». А если спросят меня: «А умел ли он держать в руках свою паству?», отвечу я: «В зависимости». Но, как я говорю… да, Элиза, девочка моя, иду… одиннадцать часов, сэр, вы можете попросить вам указать скамью, принадлежащую «Королевской голове».

Не сомневаюсь, что Элиза все это время стояла перед дверью, поэтому разговор она засчитает в мою пользу.

Следующее событие произошло в церкви. Я понимал, что перед мистером Лукасом стоит трудная задача – воздать должное рождественскому настроению, но при этом и не забыть о чувстве скорби, которое, как заметил бы мистер Бауман, было сильно распространено. Боюсь, что мистер Лукас оказался не на высоте положения. Я ощущал себя неловко. Орган взвывал, как волк… ну, ты понимаешь, что я имею в виду: воздушная струя дважды подвела во время исполнения рождественского гимна. Теноровый колокол, по-видимому, из-за невнимания звонарей во время проповеди в течение минуты тихонечко продолжал звонить. Церковный служитель послал на колокольню человека, но он не сумел ничего сделать. Я был рад, когда служба подошла к концу. А перед началом службы тоже произошел странный случай. Я вошел в церковь рано и наткнулся на двух человек, которые несли похоронные дроги на свое место под башню. Из их разговоров я понял, что их вынес по ошибке кто-то, кого в данную минуту не было. Еще я видел, как служитель складывал побитый молью бархатный покров – в общем, все это не создавало праздничного настроения.

Потом я пообедал и, так как выходить мне никуда не хотелось, сел в гостиной у камина с последним выпуском «Пиквика», который все никак не мог прочитать. Я был уверен, что не задремлю над ним, но оказался подобен нашему другу Смиту. По-моему, было уже половина третьего, когда меня разбудили пронзительный свист, хохот и голоса снаружи на рыночной площади. Прибыл кукольный театр – без сомнения, тот самый, который мой коробейник видел в У.

Я был и рад и не рад – мне тут же вспомнился мой неприятный сон, и очень живо, тем не менее я решил посмотреть зрелище и послал Элизу, снабдив ее кроной, с просьбой к артистам, чтобы они, если это возможно, представляли у меня перед окном.

Спектакль был совершенно новым, владельцы были, как ты и сам догадываешься, итальянцы, Фореста и Кальпиджи. И собака Тоби присутствовала. Собрался весь Б., но зрители не загораживали мне зрелище, и я сидел у большого окна на первом этаже о десяти ярдах.

Как только часы на здании церкви пробили без четверти три, представление началось. Оно было воистину замечательным, и, к своему облегчению, я обнаружил, что, в отличие от моего отвратительного сна, Панч лупил по головам своих невезучих гостей недолго. Меня смешили и Водовоз, и Чужестранец, и Пристав, и даже Младенец. Мешало лишь то, что собака Тоби имела обыкновение подвывать не в тех местах. Я подумал, что что-то ее расстроило, и, вероятно, очень сильно, так как, не помню точно, в какой именно момент, она издала невероятно скорбный вой, спрыгнула с площадки и бросилась удирать через рыночную площадь по направлению к какой-то улочке. Возникла неловкая пауза, но длилась она недолго. Вероятно, было решено не пускаться за ней в погоню, потому что она потом вернется сама.

Спектакль продолжался. Панч выказал Джуди преданность чувств, и даже в присутствии всех остальных персонажей, и наступил момент, когда были воздвигнуты виселицы и пришло время знаменитой сцены, где появляется мистер Палач. И тут случилось такое, чего я до сих пор никак не пойму. Ты знаешь, как происходит казнь и что на голову преступнику надевается колпак. Если бы ты походил на меня, ты бы не захотел об этом вспоминать, а я бы не стал тебе об этом напоминать. И вот такую же голову я, со своего места сверху, и увидел за ширмой. Остальные зрители сначала не заметили ее. Я ждал, что она исчезнет, но вместо этого глазам зрителей предстало лицо с выражением такого ужаса,