И вот самое главное место: «Но реакция на сурьму была открыта лишь в 1987 году, а в тридцатые годы криминалистам она была неизвестна. Именно сопоставление расположения сурьмы и капель крови и стало вершиной этого исследования, позволило ответить на самые сложные вопросы. Таким образом, ни давность выстрела, ни обработка рубашки специальным составом не должны служить препятствием при проведении комплексных медико-баллистических экспертиз. Следовательно, проведенное исследование имеет не только исторический, но и научный интерес.

Результаты исследования были доложены на расширенном заседании Совета музея с участием литераторов, сотрудников Института мировой литературы, журналистов. Сообщения с демонстрацией фототаблиц, схем, контактограмм были встречены буквально градом вопросов и аплодисментами» (с. 196).

Кажется, все, можно ставить точку. Но… Но преподаватель русской литературы И. Бошко сомневается («Независимая газета», 1992, № 71): «Мне не давал покоя вопрос о том, куда, стреляя в то роковое утро, метил Маяковский конкретно: в висок, в рот, в сердце? Ибо по какой-то странности никто из близких родственников и друзей поэта не проронил об этом ни единого слова. И я стала расспрашивать людей, которые знали Маяковского.

Первым был поэт Сергей Кирсанов. Он, не задумываясь, ответил: «Куда стрелял? В висок, конечно!» И далее: «Я сидела за столом рядом с Вероникой Полонской. Мы разговаривали и в конце концов затронули тему смерти Маяковского. Полонская вполне охотно изложила мне официальную версию: она вернулась в комнату Маяковского, как только услышала выстрел. А куда именно попала пуля, сказать не могла». Я не думаю, чтобы для Вероники Витольдовны был приятен этот разговор, тем более что до нее, безусловно, доходили слухи о ее причастности к гибели Маяковского. Да и при чем здесь «изложение официальной версии», если Полонская была единственным в мире человеком, последним видевшим поэта живым, и он, умирая, смотрел на нее» (с. 197).

Интересно, что не так давно в книге магнитофонных записей «Беседы с Виктором Шкловским. Воспоминания о Маяковском» М.,2017, мы получили рассказ Виктора Шкловского, который показывает то, как наслаивается миф на реальность и наоборот.

Здесь Шкловский дважды уверенно говорит:

Ш Он, значит… он никогда не склонялся в сторону Троцкого, как и Брик не склонялся. У них там постоянно чекисты торчали, и после ухода… Там Агранов постоянно бывал.

Д Что это за фигура? Какую роль он в смерти играл?

Ш: Когда Володя умер и пришел туда, на похороны, мне Агранов говорит: «И быть в любви жестоким очень легко – надо только не любить» (это цитата из «Zoo») и показал мне пулю, вынутую из Маяковского. Маяковский стрелялся стоя. Пуля вошла в сердце, но оказалась в голове… Ну вот» (с. 64).

И второй раз, почти через год:

Ш: И, значит, подходит этот… как его… Агранов и показывает мне пулю. «Это, – говорит, – вынутая из мозга Маяковского».

Д: Как из мозга?!

Ш: Из мозга Маяковского…

Д: … Очень привлекло мое внимание сообщение о вашем споре с Аграновым. Что-то тут… что-то тут очень неясное.

Ш: Не знаю» (с. 133–135).

Таким образом, в рассказе Шкловского соединились две версии сразу. Понятно, что на сохранившемся мозге Маяковского никаких повреждений нет. Но для мифа это не важно.

Эксперт продолжает: «…О судебно-медицинском исследовании тела поэта ходило много пересудов. В.И. Скорятин утверждал, что вскрытие тела Маяковского намеренно оттягивалось и было произведено лишь по настоятельной просьбе литератора Сутырина непосредственно накануне кремации. Это не совсем так. В первый же день в прозектуре клиники медицинского факультета Московского государственного университета вскрытие тела поэта произвел известный профессор-патологоанатом Талалаев. По воспоминаниям В. Сутырина, в ночь на 17 апреля состоялось перевскрытие тела в связи с тем, что поползли слухи о якобы имевшемся у Маяковского венерическом заболевании. Очевидно, об этом, повторном, вскрытии говорится, как о вскрытии «накануне кремации». «Результаты вскрытия показали, – свидетельствует Сутырин, – что злонамеренные сплетни не имели под собой никаких оснований. Все это было записано в Акте, а на следующий день сообщили об этом родным…» Первичное вскрытие, проведенное профессором Талалаевым, также не нашло никаких следов венерических заболеваний.

«Он был без пиджака. Пиджак висел на стуле, и лежало письмо, его последнее письмо, которое он написал», – вспоминал Н.Ф. Денисовский. Из этой комнаты-«лодочки», как любил называть ее поэт, дотянулись до наших дней слухи, что это письмо написано не Маяковским. Даже такие эмоционально чуткие люди, как Эйзенштейн, сомневались в подлиннике предсмертного письма поэта. Более того, называлось имя «автора» письма. Сколько дискуссий прозвучало, сколько копий скрестилось вокруг предсмертного письма, выполненного карандашом, почти без знаков препинания: «Всем. В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил»… Это главная предсмертная просьба поэта, которую и в голову никому не пришло принять во внимание. «Мама, сестры и товарищи, простите это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля – люби меня.

Моя семья это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская…»

Это письмо, после исследования рубашки, было передано для проведения экспертизы специалистам в лабораторию судебно-почерковедческих экспертиз Федерального центра судебных экспертиз. В их заключении сказано: «Представленное письмо от имени Маяковского выполнено самим Маяковским в необычных условиях, наиболее вероятной причиной которых является психофизиологическое состояние, вызванное волнением». Но написано письмо не в день самоубийства, а раньше: «Непосредственно перед самоубийством признаки необычности были бы выражены более ярко». Письмо, по мнению экспертов, действительно было написано 12 апреля, как и датировал его поэт. В этот вечер была вечеринка у друзей Маяковского. Поэт пил вино, был «не в духе», и никто не знал, что в его кармане лежит письмо, в котором он называет себя покойником и говорит о себе уже в прошедшем времени: «покойник этого ужасно не любил»…

Можно переживать непоправимость его ошибок. Можно не понимать их. Можно подозревать поэта в обмане самого себя. Можно даже отречься от мучительного, перевернутого, слишком сложного для однозначных оценок творческого наследия. Вспоминаются слова чеховского Гаевского: «Всей правды мы не узнаем никогда». Но слова, разбросанные по бумаге в самый честный скорбный час, – они продиктованы страданием.

Может быть, следует исходить из принципа, известного как «бритва Оккама» – не следует умножать сущности без крайней необходимости: если действие можно объяснить как прямое, преследующее те цели, которые открыто провозглашены, то этому объяснению надо верить, и не стоит искать тайный, противоположный смысл. Как правило, сильные, страстные, творчески одаренные люди открыто, не таясь, показывают свои подлинные намерения.

Любовная лодка разбилась о быт. Я с жизнью в расчете И не к чему перечень Взаимных бед И обид. Счастливо оставаться.