Человек понял, что уйти ему не позволят. Не выпустят все эти руки, ткавшие кругом него крепкую прозрачную сеть. «Мама, подожди, пожалуйста, ещё чуть-чуть! Я скоро… я не задержусь…»

Но и мама, до которой он чуть было не дотянулся, просила его не спешить. Он не мог отчётливо разобрать слов, только то, что мама радовалась приходу этих людей. «Хорошо, хорошо, не буду спешить! Не буду обижать малыша. Я ещё подожду. Скорее бы…»

– Осторожно! Здесь ступенька… Держись, вот так, за плечо… Молодец, ещё шаг! Ну вот, кому я говорила: будешь ходить…

Осока с Бусым в самый первый раз вели во двор из избы парня, которого Белки успели прозвать Сыном Медведя. Правда, на медведя он сейчас если и был похож, то разве что на весеннего, отощавшего, только вылезшего из берлоги. Он щурился на белый свет и не понимал, что с этим светом делать. А главное – зачем.

Пока выздоравливал, он не произнёс ни единого разумного слова, лишь поначалу тяжело бредил и если не рычал, то бормотал что-то на чужом языке. Большуха с дядькой Лосем определили, что это был вельхский язык, хотя и странный.

«Помнишь тех купцов, что Горкун Синица к нам привозил? – сказал Лось. – Мёду хмельного отведали, песни вельхские пели, я удивлялся ещё, сколько слов странных? Они баяли потом, это старые песни, теперь, мол, так-то не говорят… Ну там, если только где за болотами, за трущобами, в далёких медвежьих углах…»

Сын Медведя, когда с его лица и тела сошли следы коверкающих увечий, оказался похож на Колояра даже больше, чем Бусому и Осоке показалось вначале. Осока первые дни оговаривалась то и дело, называла парня именем погибшего жениха. Виновато спохватывалась… и тут же снова слетало с уст: «Колояр…»

Теперь наваждение мало-помалу оставляло её. Сама приодела Сына Медведя в рубаху погибшего жениха, и та пришлась ему как раз впору, разве что обвисла на костлявых, обглоданных болезнью плечах. Расчесала посёкшиеся, потускневшие кудри…

И вдвоём с Бусым вывела сперва за порог, потом через двор, потом в шумный весенний лес за воротами.

Сын Медведя послушно переставлял ноги, сперва спотыкался, потом пошёл увереннее. Бусый и Осока с торжеством усадили его на широкий сосновый пень – погреться на солнышке. Осока села с ним рядом, дескать, мало ли вдруг что. Бусый посмотрел на них и вдруг засмеялся.

Так, как не смеялся уже очень давно.

Осока даже покраснела.

– Что забавного увидел?

– Да так, – сказал Бусый. – Просто понял, что всё будет хорошо.

…И как сглазил. Птицы пели по-прежнему, но Бусый на миг перестал их слышать, потому что по нему мазнула крылом тень. Та самая тень. Мальчик даже не увидел – всем существом ощутил парившую в высоте зубастую тварь.

Ту, что наблюдала когда-то за Резоустом, а потом – и за ним. Он-то был уверен, дурак, что она сгинула вместе с оборотнем и больше никогда уже не появится. Ан появилась. И она искала его. Но пока не нашла…

В глубине живота сразу свил холодное гнездо страх. Слепая, но при этом невероятно зоркая тварь шарила по земле своим липким, как паутина, взглядом, пыталась нашарить его, Бусого. А и всего надо-то было на неё посмотреть…

Голова закружилась. Бусый подошёл к толстой сосне, всем телом прижался к доброму дереву, широко распахнул руки в объятии.

– Защити меня, спрячь… Не выдай, деревце…

Необъятный ствол еле слышно гудел, принимая ветвями верховой ветер. Из него сразу потянулись ответные токи, изгоняющие страх и тоску. Бусый преисполнился благодарности и понял, что птица исчезла.

Поодаль от них младшие братья Колояра затеяли игру, за которую им вполне могло бы не на шутку влететь, если бы их застали за ней взрослые. Игра состояла в том, чтобы подкинуть вверх топор, а потом вновь поймать его за топорище. Один бросал, остальные считали обороты и судили о высоте. Нехорошая, опасная была игра, уже не раз доводившая мальчишек до беды. Настрого запрещённая детям мамками и отцами. Но запреты запретами, а мальчишки играли всё равно. Как, впрочем, и их отцы когда-то. Что поделать, мальчишки одинаковы во все времена, от опасной и запретной игры им всегда трудно удержаться как раз потому, что она опасная и запретная…

Глядя на малышню, Бусый почувствовал себя непоправимо взрослым. Он уже собрался прикрикнуть, может, даже и подзатыльники раздать неразумным… Колояров братишка, державший дроворубный топорик, оказался хитёр. Он сам подошёл к Бусому и почтительно протянул ему топор.

– А покажи, дядя Бусый!

«Дядя Бусый… Не уговоришь, всё равно отберу!» Он взялся за топорище, несколько раз взмахнул на пробу, примеряя топор к руке, заводя с ним дружбу. Топор был послушен, топорище, изделие мастеровитого Светела, оказалась удобным, ухватистым. И Бусый ощутил всё-таки нетерпеливый зуд в плече.

– Ну-ко, отойдите подальше! Ненароком с руки сорвётся!

Хотя знал, конечно, что не сорвётся.

Мальчишки с притворным визгом брызнули прочь. Короткий взмах, лёгкий пробный бросок… Топор выпорхнул из ладони, пять-шесть раз обернулся в воздухе, вернулся и лёг, как приклеился, в подставленную ладонь. Мальчишки одобрительно загудели.

– Ещё кинь, дядя Бусый!

– Цыц, мелюзга! Шишки сосновые кидайте!

Сочтя, что забаву следовало всё-таки прекратить, Бусый сунул топор за пояс и оглянулся на Осоку с Сыном Медведя.

Тот сидел к нему боком, в Колояровой рубахе и сам до того похожий на Колояра, что защемило сердце. Осока держала его за руку и что-то говорила ему. Убирала с его лица волосы, падавшие на лоб.

Она даже не заметила, как Бусый подкидывал топор. Если бы заметила, крику было бы, хоть уши затыкай.

Не закричала…

Бусый почувствовал себя лишним.

«Как птица крылом… – всплыло в памяти предупреждение Лося. – Если вовремя не отпустишь…»

Бусый повернулся и пошёл, куда глаза глядели. Не побежал, как когда-то, хватит, набегался. Душа, что ли, становилась крепче.

Ноги сами собой вынесли его на Белый Яр.

Сказать, что это была страшная круча, значит ничего не сказать.

Течение Крупца билось здесь прямо в берег, стремилось подмыть его и обрушить, но мало что получалось. Белый Яр не был сплошной каменной плотью, но на памяти бабок и дедов он не менялся. Так и выдавался в Крупец, словно исполинский корабль, и бывало, что макушку его скрывали низкие осенние облака.

А внизу лежал омут. И был чем-то вроде отражения высившейся над ним кручи.

Надо полагать, у омута имелось дно, но измерить его глубину пока никто не сумел. Дотошные озорники спускали вниз камень на верёвке, но верёвки кончались, а дна всё не было.

Берег здесь был всюду обрывистый, зимой его поливали водицей и скатывались на саночках вниз. Летом молодые Белки забирались на Яр и сигали с него в воду.