Вместе с ним мы посетили открытый год назад Клуб Сен-Жермен, куда перебрались Виан и Казалис. Все еще модный в «Табу» новоорлеанский стиль уступил тут место бибопу. В «Роз руж» я снова услышала братьев Жак. Олгрену они понравились, но еще больше ему понравились Монтан, который пел в «АВС», и Мулуджи. Впервые в жизни мне довелось выпить шампанское в «Лидо» – из-за аттракциона, который порекомендовал Сартр. Чревовещатель по имени Венс использовал в качестве куклы свою левую руку. Две пуговки изображали глаза, два окрашенных помадой пальца – губы; сверху он водрузил парик, а снизу приделал туловище. Кукла шевелила губами, растягивала рот, проглатывая бильярдный кий, она курила, показывала язык – третий палец. И была до того живой, что казалось, будто действительно слышишь ее голос, и когда она распалась, ощущение было такое, словно на глазах умерло маленькое, необычное и прелестное существо.

Олгрену хотелось посмотреть Старый Свет. Испания была для нас закрыта: из-за Франко. Мы сели на самолет до Рима: пораженная, я одним взглядом охватывала город, море и обширную, выжженную солнцем равнину. И как не удивляться тому, что, вылетев из Парижа утром, обедали мы на площади Навона! Мы только и делали, что ходили и смотрели. Однажды ночью во время грозы фиакр повез нас по мокрым почерневшим улицам. Но было слишком много руин, и город, на вкус Олгрена, оказался чересчур благоразумным. Мы отправились автобусом в Неаполь, остановились в Кассино: раскаленные руины казались столь же древними, как развалины Помпеи.

Неаполь Олгрену понравился; он знавал нищету, ежедневно соприкасался с ней и не испытывал ни малейшей неловкости, прогуливаясь по густонаселенным кварталам. Я смутилась еще больше, чем на матче в «Сантраль», когда он стал фотографировать, хотя люди улыбались его фотовспышкам, а ребятишки вырывали друг у друга горячие лампочки. Когда Олгрен вернулся раздавать снимки, его встречали как друга.

Итальянцы его восхищали. Прибыв в Порто-д’Искья, где мы собирались провести несколько дней, мы пошли в ресторан, и Олгрен попросил стакан молока; молока не нашлось. Официант, ростом едва доходивший Олгрену до пояса, отчитал его: «Нельзя пить молоко! Надо пить вино, месье, только тогда станешь большим и сильным!» Этот маленький иссушенный порт с пропыленными олеандрами и лошадьми с перьями нам не понравился. Мы двинулись в Форио. В небольшом отеле на отвесной скале над морем было безлюдно; укрытая в тени столовая, терраса; хозяйка кормила нас запеченной лазаньей. На площади, где мы пили кофе, нам показали вдову Муссолини. Мы совершали прогулки в фиакре. И целые часы проводили на пляже. В наших воспоминаниях Искья остался раем. Но мы были счастливы и в Сорренто, и в Амалфи, и в Равелло, и останки Помпеи поразили все-таки Олгрена.

Из Рима самолет перенес нас в Тунис. Я уже не помню, как мы встретили Амура Хасина, шофера, который вез свое семейство на Джербу праздновать окончание рамадана: за скромную плату он захватил и нас. В тот вечер, когда мы прибыли, остров обезумел; у мусульман всего мира наблюдатели подстерегали луну: если она покажется в течение ночи, то они телеграммами сообщат об этом своим единоверцам, пост закончится, а если нет, то он продлится до следующего вечера. За едой, питьем, танцами, курением люди, вглядываясь в небо, убивали время с нервозностью, которую опоздание на один день, на мой взгляд, не оправдывало. Сидя за столиком кафе, Олгрен под неистовые звуки музыки курил вместе с Амуром Хасином кальян. Тот признался, что на протяжении года пил иногда вино и часто нарушал заветы Корана, но во время рамадана ни крошки не брал в рот и не курил от зари до конца дня. «Этого Господь не простил бы!» – сказал он. Напряжение, усталость этих дней воздержания объясняли исступленное нетерпение толпы. Луна так и не показалась. Следующая ночь прошла спокойно, ибо сомнений не оставалось: рамадан завершился.

На острове мы провели три дня. В еврейской деревне Олгрен с удивлением смотрел на красивых женщин с темными глазами и традиционным черным платком на голове. «Точно таких я видел в Чикаго», – сказал он мне. Мы посетили синагогу, куда приезжают еврейские паломники со всего мира. Немало времени мы провели в пещере, превращенной в таверну. Бутылки пива лежали в маленьком бассейне, где хозяин, чтобы остудить их, шлепал босыми ногами. Он дал Олгрену покурить гашиш: «Вот увидите, вы сейчас взлетите!» Все посетители застыли в ожидании. Олгрен почувствовал что-то вроде легкого толчка, оторвавшего его от земли, однако он тут же упал обратно.

Через Меденин и Кайруан мы вместе с Амуром Хасином вернулись в город Тунис. Он с гордостью вез американца, но никак не мог понять, почему у него нет машины. «Там не все богаты», – заметил Олгрен. Хасин задумался. Увидев, что мы часто покупаем пирожки и пончики, он спросил: «А в Америке есть яйца? Есть молоко?.. Тогда возьмите меня с собой: мы устроимся на каком-нибудь перекрестке, станем печь оладьи и пончики и разбогатеем». У него было два недруга: Франция и Израиль. Ненависть к первой он выражал намеками – из-за меня, зато в отношении евреев, так как Олгрен ничем не выдал себя, говорил все, что думал: «У них и знамени-то никогда не было, а теперь они захотели свою страну!»

После Туниса настала очередь Алжира, потом Феса, Марракеша; столько света, красок, красоты и столько язв: глаза Олгрена все более округлялись. Ему хотелось вновь увидеть Марсель, где после войны он ждал парохода на США. Потом Ольга с Бостом принимали нас в своем доме в Кабри: окна выходили на террасы оливковых деревьев и на море вдалеке. После сорок первого года деревня ничуть не изменилась.

Сентябрь в Париже прошел великолепно. Никогда мы с Олгреном так хорошо не понимали друг друга. В следующем году я поеду в Чикаго: прощаясь с Олгреном, я была уверена, что снова увижу его. А между тем сердце у меня сжалось, когда я провожала его в Орли. Он прошел таможенный контроль и исчез: это казалось настолько невозможным, что возможным становилось все, даже – и это, пожалуй, главное – никогда его больше не увидеть. В Париж я возвращалась на такси: мелькавшие наверху красные огни пророчили мне страшное несчастье.

Я ошиблась. Первое письмо Олгрена было преисполнено радости. Во время остановки в Гандере из одного журнала он узнал, что получил Пулицеровскую премию. Коктейли, интервью, радио, телевидение: Нью-Йорк чествовал его. Один друг отвез Олгрена на машине в Чикаго. Он радовался своему путешествию в Европу и радовался возвращению домой. «Мы ехали всю субботу и все воскресенье, – писал он мне, – и это было чудесно: вновь увидеть американские деревья, огромное американское небо, огромные американские реки и долины. Америка не такая красочная страна, как Франция, она не берет вас за сердце, подобно маленьким красным крышам, которые видишь, когда подъезжаешь к Парижу на поезде или пролетаешь над ними в самолете Марсель – Париж. И не такая ужасная, как Марракеш с его серо-зеленым светом. Зато она обширна, там тепло и легко, спокойно, и дремотно, и неспешно. Я был доволен, что принадлежу ей, и почувствовал некое облегчение при мысли, что, куда бы я ни поехал, в эту страну я всегда смогу вернуться».

Он повторял, что ждет меня, и я снова прониклась уверенностью.

* * *

Первый том «Второго пола» был опубликован в июне; в мае в «Тан модерн» появилась глава о «сексуальном посвящении женщины», за которой в июне и июле последовали главы, где говорилось о «лесбиянстве» и о «материнстве». В ноябре у Галлимара вышел второй том.