На той неделе прошло еще несколько банкетов, мало чем отличавшихся один от другого. В трех местах устраивались фейерверки, которые заканчивались по меньшей мере одним эксцессом; в одном случае хотели показать фильм, но кинопроектор не работал; в другом месте выступали танцоры из племени галла, которые вроде бы вывихнули себе плечи, да еще так перепотели, что хозяин дома каждому клеил банкноты прямо на лоб; где-то еще танцовщики-сомалийцы тряслись от холода на лужайке, освещенной открытым огнем. Не обошлось и без конных скачек: в императорской ложе яблоку негде было упасть, тогда как трибуны пустовали; тотализатор выплачивал по четыре доллара на каждую выигрышную трехдолларовую ставку; попеременно играли оба оркестра; князь Удине учредил свой приз – огромный кубок, а император – великолепный сосуд непонятного назначения с несколькими серебряными краниками; к нему еще прилагались миниатюрные серебряные блюдца, а также необъятный поднос, уставленный серебряными пиалами, из каких в фильмах едят грейпфрут. Эта бесподобная награда досталась некоему связанному с Французским легионом господину в золоченых сапогах для верховой езды и на очередном приеме была использована легионерами под шампанское. Ходили, правда, шепотки о неспортивном поведении французов: они отослали назад свои книжечки нераспроданных букмекерских квитанций. Другие миссии расценили этот шаг как свидетельство очень низкого уровня клубного духа.

По столичным улицам прошли маршем все виды вооруженных сил, не только регулярных, одетых по всей форме, но и весьма разношерстных, и в самую гущу затесалась проезжавшая на такси Айрин, которая, к своему изумлению, попала в самую гущу конного оркестра, игравшего на шестифутовых трубах и седельных барабанах из дерева и воловьей кожи. При появлении императорского кортежа к аплодисментам добавился пронзительный, завывающий свист.

Состоялось открытие музея сувениров, который включил в свою экспозицию образчики местных народных промыслов, корону, захваченную генералом Нейпиром[88] при Магдале и возвращенную сюда Музеем Виктории и Альберта, а также увесистый камень с лункой посередине – некий абиссинский святой носил его в качестве головного убора.

На площадке у железнодорожного вокзала прошел войсковой смотр.

Но никакой перечень событий не в состоянии передать подлинную атмосферу тех удивительных дней, уникальную, призрачную, незабываемую. Если я, как может показаться, заострил внимание на хаотичности торжественных мероприятий, на непунктуальности и даже на явных просчетах, то лишь оттого, что это и составляло характернейшую особенность празднеств и основу их неповторимого очарования. Все в Аддис-Абебе случалось не к месту и не ко времени; у человека уже вырабатывалась готовность к любым неожиданностям, и тем не менее они постоянно застигали тебя врасплох.

Каждое утро мы просыпались в ожидании ясного дня, напоенного по-летнему ярким солнечным светом; каждый вечер, приносивший прохладу и свежесть, был заряжен изнутри тайной силой, он источал едва ощутимый запах дымка от очагов в тукалах и пульсировал, как живая плоть, неизбывным рокотом тамтамов, доносившимся откуда-то издалека, из сумрака эвкалиптовых рощ. На живописном африканском фоне сошлись на несколько дней люди всех рас и нравов – конгломерат всех возможных степеней взаимных подозрений и вражды. Из общей неуверенности то и дело рождались слухи: насчет места и времени каждой отдельно взятой церемонии; о раздоре в верхах; о волне грабежей и разбоев, захлестнувших Аддис-Абебу из-за отсутствия официальных лиц на своих местах; якобы эфиопскому посланнику в Париже запретили въезд в Аддис; якобы императорский кучер вот уже два месяца не получал жалованья и подал прошение об отставке; якобы одна из миссий отказала в приеме первой фрейлине императрицы.

Как-то после полудня мы с Айрин сидели у гостиницы и, в ожидании обеда потягивая аперитив, увлеченно наблюдали за неоднозначной реакцией приезжих на уличного торговца, который робко подходил к ним со связкой шнурков для обуви в одной руке и с эмалированным pot de chambre[89] в другой. Неожиданно рядом с нами затормозило такси, из него выскочил рассыльный в форменной ливрее и высыпал на колени Айрин целый ворох корреспонденции. Два письма были адресованы нам. Мы отложили их в сторону, а остальные послания вернули человеку в ливрее, который повторил свои действия у соседнего столика в расчете на дальнейшую сортировку.

В наших конвертах обнаружились приглашения на императорский обед, назначенный на тринадцать часов текущего дня; поскольку в тот момент была уже половина первого, мы проигнорировали просьбу подтвердить свое присутствие и помчались переодеваться.

Пару дней назад на каком-то мероприятии ко мне обратился профессор У. и сказал со сдержанной гордостью: «В субботу обедаю у императора. Хотелось бы обсудить с ним ряд вопросов». Однако возможности подискутировать профессору не выдалось. Гостей собралось человек восемьдесят, но мест было намного больше, откуда следовало, что рассыльный не сумел завершить свою работу в срок. Мы долго стояли в какой-то застекленной галерее, тянувшейся вдоль стены главного здания. Потом с поклонами и реверансами нас провели в тронный зал, и мы выстроились по ранжиру вдоль стен; официанты предлагали нам «бирр», вермут и сигары. В воздухе витало нечто духовное.

В обеденный зал нас провел сам император. Мы плелись за ним беспорядочной толпой. Он уселся в середине торцевого стола, от которого с обеих сторон отходило по три стола, уставленных золотой утварью и бело-золотым фарфором. На каждой тарелке лежала отпечатанная именная карточка. В течение примерно десяти минут мы сконфуженно толкались в поиске своих мест, поскольку никакого плана рассадки в зале не оказалось, а незнакомые между собой гости ничем не могли помочь друг другу. Император с тонкой, едва заметной улыбкой наблюдал за нами со своего места. Должно быть, мы являли собой весьма курьезное зрелище. Естественно, никому и в голову не пришло полюбопытствовать, для кого предназначены места рядом с императором; когда наконец мы все расселись, две самые высокочтимые гостьи смущенно, бочком скользнули на ближайшие свободные места. Вскоре их пересадили. Теперь Айрин оказалась по одну сторону, а француженка, супруга египетского консула, – по другую. Я сидел между летчиком-англичанином и бельгийским фотографом. Трапеза тянулась долго, с многочисленными переменами неплохо приготовленных блюд французской кухни и приличными европейскими винами. Подавали и тедж, национальный напиток из сброженного меда. Как-то вечером мы заказали такой себе в гостиницу: нам доставили мутную желтоватую жидкость неопределенного вкуса. Императорский тедж представлял собой совершенно другой напиток: прозрачный, с легким коричневатым оттенком, плотный, насыщенный, сухой. После обеда нам по просьбе Айрин принесли полученный из него дистиллят – бесцветный спиртной напиток отменного вкуса и обескураживающей крепости.