За время обеда случился только один казус. Когда мы уже заканчивали, со своего места в дальнем конце зала поднялась упитанная молодая женщина, которая решительно протиснулась между столами и остановилась в считаных ярдах от императора. Как я понял, это была сирийская еврейка, работавшая в каком-то из образовательных учреждений столицы. Она взяла с собой кипу бумаг, которые держала едва ли не вплотную к своему пенсне одной пухлой рукой, а другую вскинула над головой в фашистском салюте. Все разговоры пошли на убыль и смолкли. Император посмотрел на женщину добродушно-вопросительным взглядом. И тогда она чрезвычайно пронзительным и зычным голосом начала декламировать какую-то оду. Этот длинный хвалебный стих сочинила она сама, причем на арабском языке, в котором его величество оказался полным профаном. Между четверостишиями она выдерживала долгие паузы, которые отмечала трепетом своей рукописи, а потом продолжала. Мы уже стали опасаться, что декламация никогда не кончится, и тут поэтесса умолкла так же неожиданно, как начала, сделала книксен, развернулась и, обливаясь потом, тяжело дыша, зашагала на свое место, где снискала похвалу ближайших соседок. Император, поднявшись с кресла, повел нас обратно в тронный зал. Здесь все с четверть часа подпирали стены, пока нас обносили дижестивами. В конце концов мы по очереди откланялись и вышли на солнечный свет.

Из всей той недели один эпизод запомнился мне особенно четко. В поздний час мы только что вернулись с очередного приема. Как я уже говорил, комната моя находилась во флигеле, позади гостиницы; во дворе, который мне требовалось пересечь, спали одна серая лошадь, несколько коз и укутавшийся с головой в одеяло гостиничный сторож. За флигелем, отделенная от гостиничной территории деревянным частоколом, стояла небольшая стайка хижин-тукалов. В тот вечер в одной из них что-то праздновали. Дверной проем глядел как раз в мою сторону, и мне были видны отблески горевшей в хижине лампы. Там тянули монотонную песню, к месту прихлопывали и отбивали ритм на пустых канистрах. Поющих было, наверное, человек десять – пятнадцать. Я немного постоял и послушал. Как был, в цилиндре, во фраке и в белых перчатках. Вдруг проснулся сторож и дунул в маленький рожок; сигнал этот подхватили в близлежащих дворах (принятый здесь способ доказать хозяину свою бдительность), а гостиничный сторож опять завернулся в одеяло и погрузился в сон.

Тихая ночь, и одна эта долгая, бесконечно долгая песня. И тут передо мной воочию предстал абсурд всей прожитой здесь недели: мой нелепый костюм, спящая живность, а за изгородью – не ведающий ни отдыха, ни срока праздник.

На третьей неделе нашего пребывания в Аддис-Абебе, когда завершились официальные празднества и делегатов уже переправляли в береговые районы с такой скоростью, какая ограничивалась лишь количеством спальных вагонов, имевшихся в распоряжении Франко-Эфиопской железной дороги, профессор У. предложил мне совершить вместе с ним поездку в Дебре-Лебанос.

Вот уже четыре столетия монастырь этот служит центром духовной жизни Абиссинии. Построен он у источника, в котором целебные иорданские воды, протекающие под землей вдоль Красного моря, выходят, как принято считать, на поверхность; сюда съезжаются паломники со всей страны, а кроме того, поблизости находится могильник, куда часто наведываются зажиточные горожане, способные позволить себе такую поездку, ибо всем, кого застигнет тут Второе пришествие, гарантировано беспрепятственное вхождение в рай.

Стоял сухой сезон, что позволяло отправиться в монастырь на автомобиле. Недавно туда ездил профессор Мерсер и вернулся с фотографиями прежде неизвестной версии Книги Екклезиаста. А недели две назад из Фиша туда же ехал рас Касса, приказавший по такому случаю отремонтировать мосты, поэтому нам не составило труда найти водителя, который согласился отвезти нас в монастырь. Для начала нужно было получить от Кассы разрешение на проезд по этой дороге. Профессор У. получил его от абуны[90] и одновременно заручился рекомендательным письмом. Нам предложили вооруженную охрану, но мы отказались. В экспедицию вошли только мы с профессором, круглоголовый шофер-армянин и парнишка из местных, который увязался за нами без приглашения. Вначале это нас немного покоробило, но он напрочь отказывался понимать, что от него хотят отделаться; зато потом мы сполна оценили его присутствие. Автомобиль американской марки, которую редко увидишь в Европе, вытворял такие чудеса, на которые, как мне казалось, не способно ни одно транспортное средство. Когда мы загрузили в него верхнюю одежду, ковры, жестяные канистры с бензином и запасы продовольствия, в нем только-только хватило места для нас самих. В гостинице нам в дорогу выдали пиво, сэндвичи, оливки и апельсины, а Айрин приготовила корзину с крышкой, куда сложила консервы и деликатесы с трюфелями из «Фортнума и Мейсона». Как только мы выехали, причем намного позже условленного времени, профессор У. о чем-то вспомнил.

– Вы не возражаете, если мы на минутку вернемся ко мне в гостиницу? Я там кое-что забыл.

Пришлось вернуться в гостиницу «Империал». Он там забыл дюжину пустых бутылок из-под минеральной воды «Виши».

– Я посчитал, – объяснил он, – что из вежливости надо бы привезти святой воды расу Кассе и абуне. Уверен, они это оценят.

– Хорошо, но обязательно ли в таких количествах?

– Ну есть же еще патриарший легат, надо бы ему тоже привезти воды, есть Блаттенгетта Херуи[91], есть коптский патриарх в Каире… Мне думается, это достойный повод хоть как-то отблагодарить их за проявленную ко мне доброту.

Я позволил себе заметить, что для изъявления благодарности лучше подойдет тедж и что абиссинцы, по моим наблюдениям, однозначно предпочтут именно такой подарок. Профессор У. нервно хохотнул и посмотрел в окно.

– Так почему бы не набрать воды в мои пивные бутылки?

– Нет-нет, я считаю, это неприлично. Вообще говоря, использовать для святой воды бутылочки из-под «Виши» мне и самому не по нраву. Жаль, что я не успел соскоблить этикетки, – рассуждал он. – Пожалуй, бой сможет сделать это завтра – до того, конечно, как мы наберем воды.

Профессор показал себя с новой для меня стороны. До того дня наше с ним знакомство ограничивалось примерно полудюжиной встреч в более или менее непринужденной обстановке, на разных приемах и зрелищных мероприятиях. Я отметил, что он с беззлобной иронией отзывается о наших общих знакомых, весьма педантичен и склонен восторгаться тем, что мне видится банальным.

– Обратите внимание, – говорил он с типично бостонской интонацией, – обратите внимание на изящество корзины, которую несет эта женщина. В переплетении соломинок отражается весь национальный характер. Ну почему, почему мы тратим время на короны и каноны? Я мог бы день-деньской рассматривать эту корзину.

И его отрешенный взгляд заволакивала мечтательная задумчивость.