— Желаете речную рыбу или морскую?

— Конечно, морскую!

И вдруг оказалось, что вся спешка по приказу Императора — скорей, скорей, скорей! — закончилась. Мало того — что она была не очень-то и нужна. Император, кажется, вовсе не горел желанием побыстрее увидеть свою внебрачную дочь, которую не видел двенадцать лет и, похоже, мог не видеть еще столько же.

День или два Эйли позволили отдохнуть после дороги, а потом для Дочери Императора и прибывших с ней провинциальных дам началась настоящая, если так можно выразиться, муштра. Добро бы их обучали чему-нибудь действительно полезному, а то… Минтака, например, не выпускала их из отведенных комнат до тех пор, пока они не научились по платью распознавать, какое человек занимает положение при дворе и как надлежит его приветствовать. С одной стороны, легче всех было Адхафере — мать обучила ее всем этим правилам с раннего детства, а с другой стороны, Эйли была «вашим высочеством», и это значило, что число вельмож, которых она должна была приветствовать как старших по рангу или равных, было сравнительно невелико. Так что уже через несколько дней Эйли и Адхафера смогли прогуливаться по двору и парку в сопровождении фрейлины-наставницы, в то время как Шаула и Гомейза продолжали зубрежку. При этом, прогуливаясь, надлежало глазками по сторонам не стрелять, держать их скромно опущенными, левой рукой придерживать висящую на поясе сумочку, а правой, согнутой под определенным углом, обмахиваться полураскрытым веером; целая наука была, как этот веер держать. Тут многим тонкостям могла их обучить госпожа Шаула, но она не знала последних модных знаков, и их приходилось постигать самим, потому как фрейлина-наставница делала вид, что никаких таких знаков и вовсе не существует.

— Я же дворец хочу посмотреть, — цедила сквозь приклеенную улыбку Эйли. — Много ли я увижу, если глаза не велено от земли поднимать?..

— Любопытство не украшает благородную девицу, — заметила фрейлина.

Эйли отвернулась и украдкой показала язык стоявшему на часах алебардисту. Тот не окаменел еще окончательно от придворной жизни — у него дрогнули ресницы и чуть напряглись губы под тоненькими щегольскими усами.

Адхафере, видно, на роду было написано стать придворной красавицей: все правила этикета, о которых толковала фрейлина-наставница, были будто специально для нее писаны. Она применяла их так, словно надевала точно по руке скроенную перчатку, и так же как перчатки, они ей подходили. Эйли же подчинялась правилам только по необходимости; нельзя, в самом деле, чтобы эти имперцы думали, будто таласская княжна — дикарка.

Вечерами Эйли часто оставалась одна: обе девицы и госпожа Шаула уходили на балы, которые происходили то в одном, то в другом крыле дворца. Эйли, хотя вовсе не стремилась к этому, не могла попасть туда по той причине, что не была ещё представлена Императрице-Матери: представить ее могла только Жена Императора, а та не торопилась возвращаться из своих любимых поместий на реке ЛуДерамин. Как ни странно, но Адхаферу и Шаулу Императрице-Матери представили, словно забыв то обстоятельство, что они состоят в свите княжны Сухейль. Оказалось совершенно достаточным, чтобы кто-то из Хортов представил своих родственниц как просто прибывших ко двору. А Гомейзе и вовсе никакого представления не понадобилось — простое, неименитое дворянство веселилось вроде бы и на том же балу, но не в залах, а во дворе или верандах. Эйли такое положение дел совершенно не устраивало. Не потому, что она так стремилась участвовать в дворцовых увеселениях — к тому же оказалось, что ей, по малолетству, на балах разрешат находиться не более получаса, после чего будут отправлять спать, — просто не привыкла она сидеть взаперти.

Однако таласарка всюду найдет себе развлечение; в одном из сундуков у Эйли лежала хорошая шелковая веревка, да и с любимым костюмом она расставаться не собиралась, поэтому стоило ее спутницам вечером исчезнуть, как она быстро переодевалась в короткие темно-синие штаны, вышитую шерстью рубаху и отправлялась гулять по стенам, крышам и башенкам Великого Дворца, стараясь никому не попадаться на глаза, что чаше всего ей удавалось: кто же будет смотреть на стены и крыши, кроме охраны, в мирное время чисто формальной.

У нее почти сразу появилось несколько излюбленных местечек, например, на крыше над Большим Приемным залом — здесь было много световых люков, и Эйли, с риском выдавить стекло, смотрела вниз, на то, как на зеркальном паркете танцуют, прогуливаются, беседуют роскошно одетые люди. Правда, Эйли не стала бы утверждать, что как следует различала их лица: при такой точке обзора это было проблематично, так можно было изучить разве что прически.

Другим излюбленным местом был скат крыши одной из крохотных декоративных башенок. Эйли садилась меж двух украшающих башенку химер и, пользуясь их прикрытием, смотрела на реку и раскинувшийся за ней город.

Вечером Столица представляла собой зрелище даже более привлекательное, чем днем: везде, даже на самых маленьких улочках, горели разноцветные огни, еще ярче были освещены украшенные витражами огромные окна богатых домов, по городу то тут, то там проезжали кареты, тоже щедро снабженные фонарями, вдоль реки и на ней, где менее зажиточные горожане предпочитали проводить свои вечера на лодках и барках, тоже теплились огоньки. Практически не бывало ночи, чтобы в каком-либо из дворцов или парков не устраивали фейерверки, отсутствие их могла извинить разве что плохая погода, но и в плохую погоду люди набивались в залы, театры, крытые веранды — праздник не покидал Столицу ни на единый миг.

Именно из-за плохой погоды с ней и приключилось то, что так сильно изменило многое в ее последующей жизни.

В одну из ночей, которая отличалась от других разве что сильной духотой, Эйли застиг на крыше между облюбованных ею химер неожиданно резкий порыв ледяного ветра. Эйли еле удержалась на крутой покатой крыше, вцепившись в лапу одного из чудовищ; второй рукой она прикрыла лицо — на крыше, оказывается, хватало пыли и мусора. Снизу, из двора, донеслись женские взвизги и смех, перекрывшие звуки музыки, — ветер заметался между крыльями дворца, начал раздувать дамские юбки и портить прически; собравшиеся во дворе поспешили спасаться на верандах. Вслед за первым порывом последовал второй, еще более сильный и холодный — и начался дождь.

Крупная капля угодила Эйли по голой коленке, и она, быстро сообразив, что сейчас начнется, решила было выбираться с крыши, но, пройдя пару шагов, поняла, что скорее скатится, чем доберется до спасительного карниза — золоченая эмаль внезапно превратилась в сплошной поток текущей воды. Эйли ничего не оставалось, как вернуться к спасительной химере и замереть, вцепившись в надежный камень, жалея о том, что на ней нет шерстяного белья. Сверкнула молния. Эйли сообразила, что ее башенка сейчас главенствует над всем этим крылом дворца, и мрачно подумала, как будет весело, если молния попадет в одну из ее химер-хранительниц.

Дождь то делал вид, что вот-вот прекратится, то, с очередным резким порывом ветра, припускал с прежней силой. Эйли стала замерзать, хотя дождь в общем-то был теплым.

Спустя примерно час, когда наконец звезды сменили на небесах черно-серые тучи, Эйли все еще сидела у ног химеры, периодически пробуя, насколько безопасной стала крыша. Мокрая эмаль была скользкой, как будто ее салом намазали. В какую-то минуту она решила, что эмаль уже достаточно просохла, и двинулась было в путь, хотя ноги то и дело разъезжались, попав в скопившуюся в неровности крыши лужицу. Камень стены сейчас был надежнее крыши; мешало лишь то, что во двор опять высыпали гуляющие. Эйли присмотрела затемненное местечко, где можно было спуститься во двор и незамеченной пробраться наконец-то к себе.