— Да-а… — И ни на кого боле не глядя, ушел в увлеченный люд.

— Ты у них ночуешь? — не отставал Хорсушка.

— И днюю. Ранен я.

— Ничего! Вон какой молодец! — Рыжий хлопнул ладонью по мощной груди Щека. — Ну, скоро мы возвращаемся! Готовься, не пропадай!

— Все мое на мне, лошадка на месте, я готов.

— Покумекаем по отъезду, и я тебе сообщу. Скажи, куда зайти? — Хорсушка пялился на пристроившуюся рядом со Щеком Длесю.

— Моя жена, — предупредил парень.

Премного удивились сестры, а рыжий больше не приставал к Щеку, отвернулся от Длеси и обратился к Хиже:

— Вот это мужик! Наш человек — тур-камень-стать!

Хижа, сначала не поняв, к кому он обращается, а потом сообразив, что к ней, склонила несмотря на годы по-девичьи высокую шею. Хорсушка переглянулся с уводившим семейство Пламеном и откровенно уставился на тело вставшей, как вкопанная, Хижи.

— Подожди-ка, солнышко. Пантуха, где тебя искать?

— В римарне… — процедил Щек.

Хижа дышала, как тесто на опаре.

— Что-то Папушкиного мужа не видно… — Она смотрела в толпу, но слушала дыхание рыжего мужичка, подбирая сухие губы и наслаждаясь близким жаром его немигающих глаз.

— Ляд с ней, с такой деловой. Город-то у вас — любо-лепо! Зато у нас — без войны. Согласись, солнышко, тоже неплохо!

Хижа мяла возле груди длинные пальцы и была сама Ляля. Желтизна лица куда-то исчезла, облизанные губы блестели юностью, голос вдруг содеялся ангельским:

— Когда дружина приходит, в городе тесно. Грязь везде, срамота.

— Да ну их! Как кони в поле — лишь бы от ватаги не отстать! Глянь, рыбка, и под ноги не смотрят! У коня-то складного дум поболе будет… Кстати о конях. Пойдем, веточка, на конюшню, дадим сенца моему рыжему! — Хорсушка с умыслом гладил себя по волосам. Будто не зная, где конюшня, Хижа спросила, томясь:

— А далеко ли?..

Именно в это время к Остену подошел человек в бобровой шапке. Народ на рать он собирал, а в прорыве не был. Государственный муж прибыл в город недавно.

— Славный муже, как твои раны?

Остен ястребом заглянул под мохнатые брови огнищанина.

— Благодарствую, хоть летами не молод, раны — как на звере храбром.

— Да что молодые? Аки соколики, летят на рать, крылами ухая напрасно, а земля неустроена.

Остен тер пальцами бритый по-киевски подбородок. На лице пятнели шрамы старые да свежий — над бровью.

— Предки на дереве едали и золотом платили, потомки на золоте едят, а ветром платят! — поддержал он.

— Величать меня Стефаном. Если ты заметил, я побережник.

— Да видел я не однораз на реке. Есть ли успех?

— Это ладно, что видел. Дело мое трудно, успех ждет и прячет явь свою. На твою волю могу предложить княжью службу, коли есть хотение. Я тоже в службе той. Нужны пособники. Как звери, храбрые.

— Послужить князю буду рад — всегда тяготел к порядку! — Остен выглядел очень внушительно, и слова произносились изощренные.

— Добро, муже, пойдем на гору, там и обговорим дело. Тут несподручно.

— Я готов, лишь оставлю оружие своим.

— Ничего, тебе и с оружием не зазор! Наслышан о вашей дружине премного. Она нам тоже понадобится.

Озадаченный Остен пошел за огнищанином, соображая, что еще известно об их поречной дружине.

— Я знаком от купцов о вашей доброй заставе. Кто у вас голова?

— Никто. Всяк по малу.

— Нехорошо…

Они направились за остатками княжьей дружины к горе, в неплохо знакомые Остену места…

На следующий день к полудню в привратье стали собираться иногородние к отъезду. Несколько тетушек распевали хвальбы слабыми недружными голосами, но от всей души.

Собирались и поречные. Щек стоял с Длесей. Рядом — ее родители в слезах, Папуша с объявившимся мужем. Хижа с Хорсушкой также стояли парой. Странная девица вдруг запросто решила съехать. Родители отказывались понять это, но не лезли к серьезной дочке: двадцать с гаком — уже не молодуха…

Ждали Остена. Он подъехал из города на новой лошади. С ним на степном скакуне — Стефан. Остен громко крикнул своим:

— Отъезжаем! Хорсушка, моего коня забери для бабы своей. В поселке отдашь. Ты еще? — увидел он Щека с Длесей и гнедую — одну на двоих.

— Покорно прошу — не за себя, за клевого парня! Из конюшенки бы вялую вырешку — для дела лучшего… — тихо ходатайствовал перед побережником Остен.

По приказу Стефана какой-то гридин отправился на конюшню. Новый патрон пока с внушением наставлял Остена:

— О бывшем зазря не думай, брось! Доедете до виделки — там прасолы перевезут. Белчуг покажи — и они сробят, не медля. Нет — суди: дружина тебе в помощь. Дале посягай все, чему научен, а там предки дело выкажут. Я буду к вам до паздерника. В дорогу вам вей-ветерок! — громко крикнул Стефан, и конная вереница отправилась по высоченному берегу Днепра, подгоняемая в спину предлетним южным ветром… Доскачут до виделки Днепра с Десной, переправятся и помчат по домам. У всех там свои дела…

* * *

После прихода с капища Гульна отозвала Сыза в сторонку, показав всем, чтобы разговору не мешали.

— Сыз, ты у меня остался один советчик, хочу побалакать с тобой.

— Говори, павушка, подскажу, если соображу, о чем вопрос.

— Што это за слова у тебя такие — «павушка»? Всегда от тебя слышу, а не знаю, чего это?

— Как не знаешь? Говорил я тебе.

— Нет, Сызушка, не упомню. Говорил ли? Ох, потешься передо мной.

— Сказывал и не однако, а ты меня не помнишь, словесам не внемлешь.

— Не помню, — заулыбалась Гульна. — Скажи, впредь не забуду.

— А-а-а, эна… — буркнул старик, отворачиваясь.

— Сыз, послушай меня и ответь…

Сыз уставил выцветшие бельмы в зеленевшие некогда орехом глаза женщины. Она передохнула и начала:

— Светя у меня мужик взрослый, дом блюдет, а посему живет — как мальчик…

Сыз слушал внимательно.

— Вот уж год он никуда не ходит, понимаешь меня?

— Его дело.

— Нет, отец родной, не его, а природы. Устоится он совсем— через срок и башкой переменится! — Гульна ввернула словцо из своей берендейской молодости.

— А у тебя что за словесо — «башкой»?

— Головой, дундырь!.. Не обижайся, Сыз… — всхохотнула женщина и мигом осеклась. — Совсем к старости маковкой дурна стала. Старость — не мед с малиной… — Она усердно потерла ладонью лоб и нахмурила брови. Сыз собирался было уйти после «дундыря», но остался, наблюдая за движениями напряженной бабы.