– Ну, если совсем уж вкрутую взяло… А отчего ж тогда самим не сходить-то? – осторожно предложил Рябых. – Приказ, конечно, строг, да только на Капказе у нас ведь как дело обстояло? Приказы слушай, сполняй, но и свою голову на плечах имей. Помните, Григорий Пантелеевич, как под Даргэ тоже распоряжение вышло строгое, чтобы, значит, из расположения ни ногой?

– Как не помнить. А вы с унтером Петровским, значит, распоряжение то нарушили…

– Ваша правда. Потому как тоже душа не на месте была. Вот нутром всем так и чуял, что засаду нам устроят. И устроили ведь…

– Куда ближе, чем обычно, – кивнул Сажнев. – Если б не ты, Михайло Платонович…

– Да что я, – махнул рукой капитан. – Петровский придумал, ему и хвала вся.

– Не скромничай, Михайло Платонович.

– Так что ж, может, и впрямь сходить? Вода, конечно, высокая, но солдатики сдюжат.

– А вот и не знаю, сдюжат ли, – нахмурился Сажнев. – Млава от дождей да снега раннего вздулась, вброд, вижу, не перейти, тут и промерять нечего. Да и вода ледяная.

– Жалеете вы нашего брата, Григорий Пантелеевич.

– Это ты, Михайло Платонович, врёшь. Когда надо, не пожалею никого. И-эх! Время золотое, время ночное упустили, а теперь локти кусай. Ноги сами за реку тащат. Не по-нашему это, не по-югорски – может, в виду неприятеля бивуаком стоим, а где неприятель оный – ни сном ни духом. А переправиться-то переправимся, отчего ж нет? Плот срубить да переправиться, когда совсем стемнеет? Ночь нынче добрая будет, по всему. Ни луны, ни звёзд.

– Вы что, Григорий Пантелеевич, вы что! – испугался Рябых. – Не ваше это дело, на то стрелки имеются. Коль уж решили, так я мигом тройку дельных унтеров из своей роты и пошлю, пусть до фольварка сбегают.

– Эх! Приказ у нас строгий, капитан, строгий и непререкаемый. – Подполковник явно спорил сам с собой. – Млаву не переходить ни под каким видом, пока не будет на то прямого указания, – не в силах успокоиться, кружил вокруг одного и того же Сажнев. – И не его превосходительством генерал-майором Крёйцем, Пятой пехотной дивизии командиром, отданный. А самим государем-василевсом. Так что… Нельзя нам. А уж если припрёт, то сам пойду. На батальоне вместо меня останешься, Михайло Платонович.

– Не дело это, господин подполковник. – Рябых говорил тихо, почти шептал, но непреклонно. – А как с вами что случится?..

– Не случится! – решившись, рыкнул Сажнев, хлопая штабс-капитана по плечу. И хотя силой сажневская рука не уступила б медвежьей лапе, Рябых даже не дрогнул. – Зато знать всё буду. Трёх толковых унтеров тоже пошли. Пусть плот вяжут, да подальше от берега. Ничего, донесём, лучше согреемся. Как готовы будут, так и отправимся. Должны успеть до именин этих, будь они неладны.

* * *

Свет медленно слабел, с трудом пробиваясь сквозь сплошную снежную пелену, – метель была такая, словно наступил уже, самое меньшее, январь; четверо людей, свернув скаткой шинели, чтобы сподручнее было, медленно и осторожно оттолкнулись от берега. Плот распялил ноги-шесты, будто водомерка, закружился, подхваченный потоком.

– Навались, Петровский! – шёпотом командовал Сажнев.

Ражий унтер Петровский, тот самый, что привёл отставших, молча кивнул, навалившись на шест.

Речка неширока, но течение протащило плот добрые полсотни саженей вниз, пока брёвна не ткнулись в противоположный берег.

– Зимовички лютуют. – Унтер Петровский шмыгнул носом, смахнул налипающий на усы и густые брови снег.

– Что-что?

– Зимовички, вашбродь. Сиречь бабы зимние. В лесах живут, весной и летом спят под корнями да корягами, а когда по осени их время приходит – вылазят из нор, скачут по облакам, секут их прутняками, снегом сеют, ветрами веют, – охотно пояснил солдат.

– Ишь ты, «зимовички»! – хмыкнул Сажнев. Сам выросший в привятской глуши, в детстве он наслушался и не такого. Двое дюжих унтеров, однако, не скалились, не ухмылялись, а слушали Петровского с полной серьёзностью, согласно кивая.

– У нас на Югре все о зимовичках знают, – без тени улыбки подтвердил Петровский. – Не умаслишь зимобаб – по белотропу в лес лучше и не суйся. Снегом завалят, стёжки заметут, так что собственной лыжни не сыщешь – и поминай как звали.

– Славная аллегория, Петровский.

– Никак нет, вашвысокобродь, не легория то. Стал бы я тут по таким делам легории поминать! Сколь лет служу, а во враках замечен не был.

– Не аллегория, значит? А ты, Архипов, что скажешь?

Самый старший из унтеров, с нашивками за пятнадцать лет беспорочной службы и три ранения, ответил серьёзно, со спокойным достоинством:

– Егор, ваше благородие, сказки и в самом деле сказывать бы вам не стал. Мы, югорские, зимовичек почитаем, не обижаем и долю ихнюю им всегда оставляем.

– Какую ещё долю? Жертву, что ли?

– А хоть как зовите, ваше высокоблагородие, да только в такую вьюгу без баб зимних не обошлось, – поддержал товарищей и третий унтер, Федорчук, единственный из всех обратившийся к Сажневу, как полагалось по Уставу.

От заметаемого непрошеным снегом берега Млавы на запад тянулись острые клинья нагих деревьев, сохранённые от порубок вдоль впадавших в реку ручейков; и сама Млава, раздувшаяся, словно на сносях, кипела, бурлила, точно давясь обрушившимся на неё изобильем павшей с небес воды.

Четверо пробирались прочь от дышащего сырым холодом русла, шагали, хоронясь за тонкими стволами, за бессильно машущими вслед ледяному ветру ветками, и летящий в глаза снег казался сейчас благословением. Чёрная земля ещё сохраняла тепло, белая пороша быстро таяла, едва коснувшись не успевшей выстудиться поверхности.

Далеко слева остались взорванный мост и фольварк, где открыто, напоказ трепетали знамёна добровольческих биргерских рот славного града Млавенбурга.

Но Сажнев упорно пробирался всё дальше и дальше, прочь от реки, сквозь сгустившуюся метель, словно бросая вызов самому лопнувшему небу.

Унтер Петровский вновь буркнул что-то о зимовичках.

– Умилостивить-то надо было б…

– Нет уж, – отрезал Сажнев. – Пусть валит, да погуще.

– Так не видно ж ни зги, вашбродь!

– Что нужно, и так увидим. Не верю я, что баварцы, или кто тут стоять может, в такую бурю костров не разложат.

Четверо пробирались чужими полями – словно острый шип, проникающий всё глубже и глубже. Ручей плавно загибался к югу, балка становилась мельче. Из снежного марева, из-под сгустившихся туч резким росчерком, словно от взмаха кисти, выступил лес.

– Погодите, ваше благородие. – Петровский решительно распахнул шинель, полез за пазуху, но не за нательным крестом, как сперва показалось Сажневу. Из неприметной ладанки появилась фигурка тёмного дерева, отполированная до блеска, с едва намеченными и уже почти стёршимися от бесчисленных прикосновений глазами и ртом.