Hymn of Appolo

The sleepless Hours who watch me as I lie,

Curtained with star-inwoven tapestries

From the broad moonlight of the sky,

Fanning the busy dreams from my dim eyes, —

Waken me when there Mother, the grey Dawn,

Tells them that dreams and that the Moon is gone.

Бессонные Часы, когда я предан сну,

Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют.

Скрывая от меня широкую луну,

От сонных глаз моих виденья отгоняют, —

Когда ж их мать, заря, им скажет: «Кончен сон,

Луна и сны ушли», — я ими пробужден.

Перси Биши Шелли. Гимн Аполлона, 1, 1 — 6, перевод К. Д.Бальмонта

Есть миры, где солнце зелено, а песок черен. Есть — где горыиз звонкого хрусталя, а реки несут чистое золото быстрой воды. Есть такие, гдеснег — цвета крови, а сама кровь, напротив, белее белого. Есть миры, где замкиеще не уступили место громадам серых многоэтажных игл, и есть такие, где этииглы давно заброшены, а на их руинах воздвигаются стены замков.

Есть миры, где рассвет встречает слитное хлопанье мириадкрыл существ, парящих высоко над землей, где торжественный гимн восходящемусветилу сливается с воплями умирающей на презренной земле бескрылой сыти. Естьмиры, где солнечный свет встречает лишь глухую стену закрытых ставен — ибо онтам горше яда.

Но речь не о них.

Есть миры, где ночь и день слились неразрывно. Где можноподнять взгляд к солнцу и увидеть звезды. Где можно выйти в ночь и увидетьсолнечный свет.

Речь не о них.

Есть миры, где солнце желто, как зрачок дракона, травазелена, а вода прозрачна. Там тянутся к голубому небу замки из камня и зданияиз бетона, там рвутся в небо птицы, а люди улыбаются друг другу.

В путь.

Погас свет.

Когда мелкие неприятности преследуют тебя постоянно, это ужене мелкие неприятности, а одна Большая Неприятная Система. Именно Система, сбольшой буквы. А теория учит, что ни одна по-настоящему Большая Система неможет не иметь под собой по-настоящему Глобальной Причины. Глобальная жеПричина — это такая вещь, пренебречь которой можно только один раз.

Виктор на ощупь пробирался к двери, где таился вмурованный встену, точно сейф, распределительный щиток. Мебель, похоже, решилавоспользоваться случаем и слегка прогуляться по квартире, появляясь в самыхнеожиданных местах. Один оказавшийся на дороге стул он обманул, засада неудалась, зато второй радостно ткнулся ему в ноги. Потирая на ходу ушибленную коленку,Виктор осторожно протянул к нему руку — и тут зазвонил телефон. Даже незазвонил, а мерзко и ехидно заорал, подпрыгивая от усердия. Так звонят,наверное, когда случился пожар или кто-то умер. Звонки шли частые и отрывистые,вроде бы межгород, а это значит и вправду что-то случилось. Мама позвонила былишь в том случае, если на их Богом забытый городишко обрушилась стаяогнедышащих драконов.

Огнедышащих драконов с узкими желтыми зрачками…

Виктор помотал головой, отгоняя вдруг привидевшуюся чушь, и прыжкамирванул к аппарату, опрокинув по пути стул. Вероятно, тот же самый, нозлокозненно вернувшийся на прежнее место.

Рывком сорвал трубку.

В трубке молчали. Только доносилось очень-очень медленноехрипловатое дыхание.

— Алло? Алло, мама, ты?!

Он уже знал, что это не мама. Но признаваться себе в этомупрямо не хотел.

В трубке размеренно дышали. С присвистом, точно втягиваявоздух сквозь неплотно сжатые (острые-острые!) зубы.

— Алло… — повторил Виктор. Устало и покорно, удерживаясь насамой грани телефонной вежливости, рано или поздно превращающейся в потокотборной ругани, от которой через минуту самому становится неловко.

— Не выс-с-совывайся… — шепнула трубка. Протяжно, черезсилу, словно неведомый собеседник хотел сказать что-то куда более обидное, нотоже нашел в себе силы сдержаться. — Живи… тихо… живи… пока…

Прижимая к уху забикавшую трубку, Виктор стоял, глядя впросвет между шторами. В просвете была ночь, темнота, слабая жиденькая белизнафонарей с соседней улицы. Нет, люди стали людьми не тогда, когда придумаликеросиновые лампы и электричество. Вначале они придумали темноту — такуюнепроглядную, что природе и не снилась.

— Уроды, — сказал Виктор. — Козлы.

Хотелось сказать что-нибудь позлее и покрепче. Вот толькоругаться одному в пустой и темной квартире так же глупо, как поэтудекламировать в одиночестве только что сочиненные стихи.

— Идиоты, — добавил Виктор, бросая трубку на рычаг.

Теперь он пробирался к щитку куда медленнее и осторожнее,чем раньше. Спешить не хотелось. Да и некуда было спешить. Выбило пробки встарой квартире, эка невидаль. Позвонил пьяный дурак или обкурившийся сопляк.Со всяким бывает.

Но почему так часто? А?

Большая Неприятная Система. Мама, наверное, сказала бы, чтокто-то его сглазил. Но нельзя же быть таким суеверным!

— Пробки, пробочки, — успокоительно сказал Виктор, опершисьодной рукой о стену, а другой шаря в поисках распределительного щитка. — Сейчаскнопочку нажмем…

Он нащупал что-то холодное, неровное, стал водить пальцем,соображая, на что же напоролся. Виток, другой…

Электропатрон. Пустой. Пробка даже не отключилась, онапопросту исчезла.

Руки не удивились, в отличие от сознания. Они, эти руки,медленно, чтобы ненароком не дернуло, отползли от патрона и спокойно приоткрыливходную дверь.

На лестнице, как ни в чем не бывало, горел свет. На полу усамого порога валялась пробка. Вывалилась, значит. Выкрутилась. Случайно. Сама.Бывает?

Нет.

Поражаясь собственной невозмутимости, Виктор поднял пробку.Аккуратно вкрутил на место. Вжал кнопку.

Послушно вспыхнул свет, заголосил телевизор, натужновздохнул старенький холодильник.

Очередная неприятность. В одном ряду с прорвавшейся трубой,взорвавшимся кинескопом, забившейся канализацией и тому подобным. Чутьпоэкзотичнее, правда. Хотя… есть в психиатрии специальный термин для таких«необъяснимых» ситуаций, когда человек абсолютно уверен, что сделал что-то, ана самом деле — нет. Ну, скажем, отвлекся, когда вкручивал эту самую пробку.Вчера, когда ее в последний раз выбивало. Да, вот только почему свет горел?Электрончики тоже поверили в то, что пробка вкручена?