И все равно бедняга Чарльз Бригсгем умер сумасшедшим.

Создавшаяся ситуация, похоже, поначалу не слишком его тяготила. То ли его чувства были притуплены шоком, то ли он был слишком твердолобым… Кроме того, он ведь искренне любил Мари-Гортензию… Естественно, из гордости он ни разу ее не упрекнул: «Почему ты мне сразу не сказала?» За первые две недели его пребывания в доме Сансонов он не написал в дневнике ни слова, кроме упоминания о том, что отослал письмо отцу, «который найдет способы вывезти нас из страны, если только письмо не перехватят». Затем он стал видеть страшные сны, и в них присутствовал образ Мари-Гортензии. Она ни разу больше не упомянула о роде занятий своих родителей, говоря лишь, что волею Божией они нашли надежное убежище. Братья разъехались – в провинциях было много работы. Чарльз Бригсгем был заперт в доме, среди добытых кровавым трудом вещей, в окружении Сансонов: отца, сына, мадам Марты, Мари-Гортензии. И кошмары стали приходить средь бела дня. Однажды в кухне он наткнулся на аккуратную стопку чистой одежды; в другой раз он испугался собственного отражения в зеркале. Он ничего не мог поделать. Вестей от отца не было. Одиннадцатого марта был учрежден Революционный трибунал, и началось время настоящей Власти Террора. Гильотина не прекращала работы ни днем ни ночью. Шестнадцатого марта, вечером, он тихо напился в библиотеке и пошел сдаваться властям. Не успев сделать и дюжины шагов, он наткнулся на Анри-младшего, славного малого, неплохо говорящего по-английски. Анри заговорил с ним о каких-то пустяках, затем зашел сзади, аккуратно уложил его ударом в затылок и отнес обратно в библиотеку. Мари-Гортензия пришла к нему с пылающим лицом, и после того случая супруги несколько дней не разговаривали.

Затем он получил переправленное с надежными людьми письмо от отцовского поверенного в Лондоне. Отец умер – то ли в результате апоплексического удара, то ли не выдержав ложного известия, что его сыну отрубили голову на «Луизетте». Как бы то ни было, отец умер, и адвокат уведомлял Чарльза, что изыскивает пути для переправки наследника отцовского состояния в Англию и что Чарльз – так как дело опасное – должен терпеливо ждать дальнейших распоряжений. Он показал письмо Мари-Гортензии – та, закатав рукава выше локтей, давала указания слугам, как и положено хорошей хозяйке, – и она заявила: «Куда ты, туда и я». Между ними могло бы сохраниться нежное чувство, если бы Чарльз мог пересилить себя («ведь, видит Бог, она ни в чем не виновата, но как, милостивый Боже, мне пересилить себя?»).

Я думаю, что мадам Марта тоже способствовала надвигающемуся безумию. Она очень гордилась родом Сансонов. И когда она поняла, какие невысказанные мысли бродят в голове Чарльза Бриксгема (лучше бы он хоть раз заговорил о том, что его мучит, так было бы лучше всем, и ему в том числе), она возненавидела его любой ненавистью. Той весной ей нездоровилось, и она, думая, что скоро умрет, ненавидела зятя еще сильнее. Именно в ее комнате стояли кресла атласного дерева и большая позолоченная кровать в виде лебедя. Старуха сидела под балдахином, обложенная подушками, с фланелевым шарфом, обмотанным вокруг горла, и в свете свечи с камышовым фитилем ее ненакрашенное лицо казалось зеленым. Чарльз не мог не прийти, когда она звала его. Она с ужасными подробностями рассказывала ему о том, что происходило, когда палач выполнял работу небрежно; рассказывала о дорогих подарках, которые получал ее муж за то, чтобы на предстоящей казни жертва испытывала как можно меньше мучений, и которые она хранит до сих пор; остальное вы можете и сами вообразить. Так как он всегда молчал и, уходя, учтиво кланялся, она думала, что ее план не удается, и приходила в ярость. Но план удался. Он не мог избавиться от видений наполненной тенями комнаты, где всегда пахло лекарствами. Ему снились пиявки, горшок с которыми неизменно стоял на столике у кровати. Повсюду он видел мадам Марту, скрипевшую из-под сползшего на лоб чепца, видел, как ее руки, по которым ползали вены-змеи, слепо шарили по красному покрывалу.

В конце апреля пришли известия. Несколькими милями ниже Кале на якоре стоял шлюп. Для того чтобы их выпустили за пределы Парижа, изготовили фальшивые паспорта – это было небезопасно, но пришлось рискнуть. Мадам Марта была при смерти, когда услышала новость, не в последнюю очередь ей стало хуже именно из-за того, что услышала их. Много часов провела Мари-Гортензия возле ее постели. Мадам Марта месила ее разум, как тесто, «в присутствии кузена Лонгваля показывала ей золотые и серебряные шкатулки, а однажды заставила ее поклясться на распятии. Я узнал все от Анри, который казался обеспокоенным», – писал Чарльз.

Когда Чарльз с Мари-Гортензией в закрытой карете отъехали от дома Сансонов, их провожала злобная ухмылка мадам Марты. Они не встретили на своем пути больших трудностей. Вы, должно быть, думаете, что он плакал от радости, когда, после того как в окнах кареты появились и исчезли солдаты в белых ременных портупеях, с примкнутыми штыками, перед ним открылись ворота, ведущие прочь из мрачного города, навстречу зеленой равнине. Он ничего не пишет о бегстве. Из записей его жены мы узнаем, что он пребывал в глубокой апатии и сидел, завернувшись в плащ до самых глаз. Он был в том же самом странном настроении, когда почувствовал запах темзской грязи и, стоя на палубе шлюпа об руку с Мари-Гортензией, увидел серый Лондон. Он не испытал никакого душевного волнения ни при виде собора Святого Павла, ни услышав знакомую с детства речь. Он пишет только, что на пристани, низко кланяясь, их встретил, поверенный отца; мистер Лаверс при виде Чарльза вздрогнул и поспешно сказан «Сэр, вы уехали мальчиком, а вернулись мужчиной. Вы выглядите старше своих лет, но вам это только идет».

Все, казалось, закончилось, и закончилось счастливо. Со временем страшные воспоминания потускнели. Они приходили только изредка, глубокой ночью, когда он перебирал бордо за ужином. Супруги жили в достатке. Мари-Гортензия стала хорошей женой; единственным ее изъяном был слишком острый временами язычок. На некоторое время все затихло. Они спали в одной постели и ссорились не чаще, чем положено. Но однажды ярким летним полднем, примерно через полтора года после того, как они въехали сюда, у него начались видения.

Он спускался вниз по лестнице, к портшезу, ожидавшему его на улице, и увидел высокую ручную тележку для перевозки трупов. Она, доверху нагруженная, вымазанная в крови, ехала ему навстречу, и обезглавленные трупы скатывались назад и падали. Он побежал за ней, чтобы посмотреть, повернула ли она к спальням, расположенным на втором этаже, но она исчезла.

В ту ночь и вспыхнула ненависть между Чарльзом и его женой.

Похожие видения посещали его регулярно. Он записывает их все. Поначалу он и сам понимает, что его преследуют миражи и что это просто недомогание. Проблема была в том, что видения продолжались. Однажды он играл в карты в «Уайт-клубе» и увидел, как в двери вошли двое или трое из тех, кого обезглавили Сансоны, и сели за один стол с ним. После того он ни разу не вышел из дома.

Второго июля 1796 года – весной того же года у Мари родилась двойня, мальчик и девочка, – из Франции пришло письмо, извещающее о том, что мадам Марта покинула наш бренный мир после острого приступа тонзиллита, не дожив нескольких недель до своего сотого дня рождения. Она оставила странное завещание. Всю мебель и другие предметы из своей комнаты она оставила своей правнучке Мари-Гортензии. Мебель надлежало доставить в Англию, не разбирая на части. Перед смертью мадам Марта продиктовала Мартину Лонгвалю (которого она тоже не обошла в завещании) письмо, и он привез его Мари-Гортензии. Мари-Гортензия прочла письмо и сразу же его сожгла. Но она не забыла его содержание, хотя и упомянула о нем лишь единожды в жизни.